Выборный
Шрифт:
Шагнув вперед, Приват хотел поздороваться, но раскашлялся так, что Седому пришлось его поддержать.
Граф, медленно закрыв книгу, повернулся к ним. Несколько секунд смотрел молча, щуря серые глаза; стекла очков не скрывали настороженность взгляда, которым граф окинул разношерстную группу.
Затем Владислав Феликсович поздоровался и спросил Привата:
– Простите, голубчик, вы в каком секторе лежите?
– В пятнадцатом.
– Да, там сыро. Но скоро, видимо, на Солонцы - там посуше.
– Всех радостей, - буркнул Седой, усаживая товарища.
– Здравствуйте, Владислав Феликсович, - поздоровался Василий и подошел поближе.
– Мир вам, товарищ Белов, - ответил Граф. Руки он не подал, но сделал приглашающий жест - садитесь, мол.
– Благодарю,- сказал Василий, оставаясь неподвижным.
– Чему обязан?- спросил Осинецкий и отложил книгу.
– Это касается всех. Вы, конечно, можете отказаться...
– но, едва начав говорить, Василий понял, что никакого отказа не будет. Тем более, если это сопряжено с собственными Осинецкого усилиями. Не позой, не расчетом, не разовым порывом было продиктовано то, что граф Владислав Феликсович, врач по мирской специальности, не оставил хирургию, приняв сан; а в сорок первом добровольно пошел на фронт военврачом и за годы подвижничества - так характеризовали его работу - лично спас не одну сотню солдатских жизней. Нет, не стоило произносить "отказаться"; и Василий, перестроив фразу на ходу, выдал нечто такое, в чем для архиепископа, генерала медицинской службы, профессора и лауреата, не содержалось ничего обидного:
– ...Поскольку дело, видимо, не столь значительно, чтобы вы тратили свои силы, но в то же время достаточно серьезное, чтобы побудить нас обратиться к вам за советом.
Владислав Феликсович молчал некоторое время, а затем сказал мягче:
– А вы действительно изменились, Василий Андреевич. У вас, как, впрочем, у многих старых большевиков, были... большие неприятности в последние годы там?
– Э-э...- махнул рукой Белов,- у меня еще...
– Рад за вас,- негромко обронил Граф.
– Еще бы не рад, - нутром чуя классового врага, заворчал Седой,- попу всегда так: чем хуже, тем лучше. Этот хоть честный, сам признается...
– Тихо,- попросил Василий,- а еще лучше: прогуляйтесь-ка вы, братцы, на колокольню, посмотрите, что вокруг делается.
Седой обиженно засопел, но встал и, кивком позвав Привата, отправился к церквушке.
– Что с вами произошло?- спросил Граф.
Василию Андреевичу вдруг захотелось выложить, выкричать все, что наболело тогда - и не перегорело за десятилетия на кладбище, рассказать о том, как раскалывалось сердце, как нарастала боль - и никакие лекарства не могли помочь. Рассказать о последних годах, когда знакомое, уже привычное, им самим и соратниками вызванное к жизни, вдруг стало оборачиваться совершенно противоположным, и вдруг исчезло ощущение, что делаешь нечто и сам причастен к большому и понятному, а стало казаться, что совершенно независимо стронулась некая большая машина, и обязательно и ты, и твое дело окажутся под колесами. Неожиданно и необъяснимо стали меняться люди, изменился, кажется, сам воздух вокруг, и добросовестное выполнение своего долга начало ощущаться недостаточным, а каждая попытка остановиться и осознать оборачивалась ужасом нежелания понимать...
Но только сказал:
– Всех нас изменило время. Вы тоже изменились.
– Ошибаетесь, - быстро бросил Граф и зашагал по узкой, в ладонь, дорожке между могилами, - я переменился внешне, у меня, как у всех стариков, испортился характер; но своим убеждениям я ни в чем не изменил.
– Я тоже, - отрезал Василий.
– Ну что же,- Осинецкий остановился и взглянул в глаза,- я рад за вас. И я не сомневался... Не собирался ставить под сомнение ни вашу убежденность, ни вашу порядочность.
Неожиданно даже для самого себя Василий Андреевич спросил:
– Наверное, вам трудно было на войне?
Осинецкий прикоснулся к наперсному кресту и ответил:
– Война есть самое страшное извращение христианства или, если хотите, сущности человека. Легко там быть не может.
– Я о другом, не о принципе,- досадуя на нечеткость фраз, поправился Белов.- Я знаю по Первой: война - это кровь, грязь, ожесточение душ, грубость. А вы - человек деликатной организации...
– На войне я был хирургом, а не пастырем. Главным образом. И не знакома ли вам притча о заблудшей овце?
– Знакома,- кивнул Василий.
Он читал Евангелие и не раз - в некоторых царских тюрьмах ничего больше не давали. Да и прежде, в реальном училище, довелось вытерпеть не один урок закона Божьего.
– А что касается ожесточения душ,- продолжил Граф,- полагаю, бывали худшие времена, чем эта война.
Оба замолчали, думая каждый о своем.
Василий Андреевич вспоминал гражданскую, безумных от ненависти офицеров, вспоминал синежупанников, плясавших на растерзанных трупах, вспоминал банды, свирепствовавшие по селам и хуторам - и как они отстреливались до последнего, а отряд чоновцев под его, беловской, командой гонял и давил их по лесам...
Владислав Феликсович тоже вспоминал - толпы изможденных, высосанных голодом людей, людоедство от голодного безумия, волны казней, прокатывающихся после каждой очередной смены власти, пока всякая власть не начинала казаться ненадежной и страшной; вспоминал крики заложников, обреченных на смерть, арестантские баржи и эшелоны...
– Вам, конечно, известно, Владислав Феликсович, что в скором времени предстоит переселение.
– Ничто не вечно под луной,- с легкой усмешкой сказал Граф.
– И на этом месте разворачивают строительство зоны отдыха.
– Ну и что?- уже с отчетливой насмешкой спросил Осинецкий.
– Вы призываете разделить вашу позицию непринятия такого деяния? Меня еще при обсуждении, признаюсь, заинтересовало, как совмещаются ваша категоричность с позицией предгорисполкема, по долгу службы заинтересованного в том, чтобы юношество отдыхало и укрепляло свои тела? Неужели интересы слетели вместе с должностью?
Василий Андреевич и при жизни, и сейчас не любил насмешек. Несмотря на свои несомненные заслуги, отмеченные правительственными, в основном военными, наградами, несмотря на невольное уважение, которое внушал каждому жизненный путь Осинецкого, Граф оставался для него если не классовым - с этим сейчас очень сложно, - то во всяком случае идеологическим противником... И все же Белов сдержался. Сообразил, что Граф намеренно вызывает его на резкость - а значит, помня прошлое, на откровенность. Сдержался комиссар и только заявил:
– Разговор не о спортивной закалке детей. Да, я против переезда. Уж если так невмоготу с магистралью, то ладно, в виде исключения протянули бы ее, а остальное - отгородить забором, да и в порядок привести никак бы не помешало. Для спорткомплекса и пустырь найти можно было бы, есть еще в городе пустыри. Нельзя так ставить: или мы, или спорткомплекс. Надо не "вместо", надо "вместе". И если что непонятно, так ваша позиция.
Василий, недовольный собою, недовольный тем, как складывается разговор, присел на расколотую плиту какой-то дворянской могилы и охлопал карманы в поисках трубки. Но трубку не положили в гроб в суматохе официальных похорон, и много раз с тех пор Василий Андреевич нервничал, искал и, увы, не находил...