Выдумщица
Шрифт:
— Когда вы будете опускать ногу, медленно выдохните и высвободите всю отрицательную энергию…
А, вот как. И я спускаю ногу (с дивана) и три раза топаю ею в слабой надежде, что новый жилец поймет, что сей топот означает.
Понял или нет, но музыка стала только громче. Я беру себя в руки и минут десять терплю, но постепенно понимаю, что мне придется опять иметь с ним дело. И, надевая хлопчатобумажную куртку, мельком смотрю на экран телевизора.
Теперь моя сестра демонстрирует на полу тонкую настройку мускулов таза.
— А теперь
Стучу в дверь и вижу, что дверь чуть приоткрыта. Я напрягаю слух, но не слышу ничего, кроме все того же грохота дребезжащей, искаженной громкостью музыки и яростно-агрессивного вокала.
Я снова стучу, на этот раз значительно громче. Никто мне не отвечает, и я иду, чтобы посмотреть в его окно, но шторы на окне задернуты.
Я стучу костяшками пальцев по стеклу. И когда я уже на грани того, чтобы признать свое поражение и по каменным ступеням ретироваться обратно в свою квартиру, кое-что меня останавливает.
Чувство, что там что-то не так.
Логически этого не объяснишь, но у меня ощущение, что там что-то неладно.
Говорят, что можно носом чуять беду, и вот сейчас я понимаю, что это значит.
Я возвращаюсь к двери и толкаю, чтобы окончательно ее открыть.
В отличие от моей квартиры, прихожей здесь нет. Дверь открывается прямо в гостиную. Света нет, но видно, что в комнате жуткий беспорядок. Теперь дух беды становится узнаваемым, в нем запахи застоявшегося табачного дыма и нестиранного белья.
Я смотрю вниз и вижу свои ноги рядом с раздавленной жестянкой из-под светлого пива и очень большим неизвестного происхождения пятном.
Что я делаю?
Это же нарушение неприкосновенности жилища.
Это незаконно.
Да и просто неразумно.
Я имею в виду, что алкоголик-неандерталец, живущий здесь, вовсе не произвел на меня впечатления человека, который снисходительно отнесется к незваной гостье.
А что, если он серийный убийца? Во всяком случае, его музыкальный вкус этого не исключает. А растительность на лице сразу напоминает тех, кого вы видите на полицейских снимках из серии «разыскивается».
Да, именно так. Я сейчас стою посреди квартиры психопата, а музыка ревет так громко, что никто не услышит моих криков. Надо уходить.
Давай, Фейт, повернись и иди назад, домой. Кто я такая, в конце концов? Джоди Фостер? Уже первый час ночи.
Но я не могу избавиться от этого наваждения, от чувства, что произошло что-то ужасное.
20
— Есть тут кто-нибудь?
Нет ответа.
Я осматриваюсь, и в свете стоящей на полу лампы вижу коробки. Сотни коробок, уложенных друг на друга. Одни стопки высокие, другие низкие, и вся комната как будто город из карточных домиков.
На двух коробках что-то написано маркером. По боковой стороне идет надпись, сделанная нетвердой рукой: «Вещи Р.».
Господи, он здесь уже несколько дней, а все еще не распаковал вещи. Похоже, он еще больший растяпа, чем я.
Или выпить любит больше, чем я. Я рассматриваю хаотичный коллаж из пустых пивных банок и водочных бутылок, украшающих ковер. Они образуют прерывистую линию, ведущую к двери, следую за ней взглядом и… О, Боже!
Я застываю на месте. Я потрясена так, что не могу сдвинуться.
21
Нога.
Крупная босая нога, высовывающаяся из двери.
Проходит несколько секунд, прежде чем я прихожу в себя и вижу тело, лежащее на полу лицом вверх.
Я бросаюсь вперед, в спальню, и слышу собственный голос, завывающий от ужаса.
Это он. Неандерталец. Лежит на полу, совершенно голый.
На лице следы рвоты, вылившейся из широко открытого рта на бороду, на щеку.
Рядом с головой пустая бутылка.
И, как это обычно бывает в чрезвычайных ситуациях, все становится нереальным, как бы выдуманным.
Вдруг я замечаю, что суечусь вокруг него, согнувшись, стараюсь обнаружить у него признаки жизни. Прижимаю пальцы к шее, жду, пытаясь поймать биение пульса.
Ничего.
Вытерев исторгнутое его желудком, беру его руку. Руку, лежавшую на паху, тяжелую руку — мне никогда бы и в голову не пришло, что человеческая рука может столько весить.
Я переворачиваю ее и опять пытаюсь нащупать пульс.
Ничего.
— Пожалуйста, — прошу я его, теребя за плечо свободной рукой, — пожалуйста, проснитесь!
Глаза у него открыты и бессмысленно смотрят в потолок, словно разглядывая что-то за его пределами.
И мне наконец приходит в голову: он ведь мертв. Я трогаю мертвое тело.
Но он еще теплый. Рвота на лице еще не высохла. Кожа бледная, но не как у покойников в морге.
Я звоню по телефону, по своему мобильному.
И слышу, как вызываю «скорую помощь». Слышу, как диктую им адрес, но все это происходит как бы на расстоянии. И очень медленно.
Как будто я наблюдаю всю сцену сверху. Потому что это уже не я. Не могу я быть девушкой, бросившей телефон на пол, прижавшей обе руки к груди мужчины, девушкой давящей ему на грудную клетку, старающейся вернуть к жизни мертвеца. Со мной такое не может случиться.
Пятнадцать нажатий на грудную клетку, затем два выдоха в рот при зажатом носе. Так нас учили на курсах при больнице Св. Иоанна. После того как умер папа. Когда я получала знания, которые мне были нужны за год до этого. Я слабо помню практические уроки на пластиковых манекенах, когда кто-то говорил нам, что не следует бояться нажимать слишком сильно, даже рискуя сломать ребро.
Я нажимаю сильно, уже в девятый раз. И внезапно одна ясная мысль выплывает из тумана этого воплощенного ночного кошмара. Мысль о том, что будет, если меня обвинят в его смерти? Ведь если он умер только что, а я только что вошла в комнату, то все это может показаться подозрительным.