Выход воспрещен
Шрифт:
Класс. Меня собираются обдолбать коктейлем психоактивных веществ с коротким периодом распада, дабы не отравить нужную Лещенко тушку слишком уж сильно. Во имя науки, разумеется. И во благо человечества.
Слушая разливающегося соловьем научника, я висел, наглухо закрепленный в манипуляторах и… знаете, моя дорогая, несуществующая публика, был уже не против того, что происходит. Пацан бы дёргался, звал маму, папу, дядю, деда Мороза, а может быть, будучи хорошо проникшимся идеями вспомоществования советской науке, может быть, даже бы горел
А я же болтался мудями на пронизывающем сквознячке и… чувствовал, как внутри умирает Витя Изотов. Юноша, облагороженный памятью человека из другого мира, как и его желаниями прожить спокойную хорошую жизнь, выполняя нечто полезное и нужно на благо общества и немножко себя. Кушать каждый день кефир без примесей, жевать вкуснючую докторскую колбасу, покупать утренний хлеб, безумно вкусный с утра и черствеющий к вечеру. Ходить на рыбалку. Может быть, даже купить себе мотоцикл и научиться играть на гитаре.
Но это не тот мир. В этой реальности Советский Союз живет и здравствует, оставаясь одной из сильнейших держав на планете, планомерно двигаясь бок о бок с крепчающим Китаем к торжеству тандема, который будет устанавливать новые планки для человечества. Сказка для меня-бывшего, оказавшаяся реальностью. Только тут я не простой мальчик Витя из Кийска, а странный мутант, которого нужно использовать во благо науке. Нужно именно сейчас, так как по всем показателям, по всем прослеженным тенденциям, по всем анализам поганого Лещенко, моё тело неуклонно стремится закапсулировать изменения!
То есть, если Егор Дмитриевич ничего сейчас не предпримет, то через несколько месяцев, а то и полгода, мой организм окончательно утвердит текущую фазу существования, оставив меня сильным, странным и худым до конца моих дней. То есть — бесполезным, бесперспективным и ненужным.
Что неприемлемо.
Витя умер, так и не родившись полноценным членом общества, оставив меня, Кирова Юрия Юрьевича, 1982-го года рождения, умершего в 2024-ом году близи города Таганрога, смотреть за приближающимся Лещенко, удерживающего в поднятой в локте руке шприц с моим будущим. Смотреть холодно и спокойно, как того, кто уже умирал. И того, кто устал, ну… от всего. От всех этих 18 лет жизни, полных отторжения, нервов, переживаний и страхов.
Хватит бояться, сказал я себе. Посмотри в глаза этому пузатому мужику. Заставь его вздрогнуть. Просто так. Он, в принципе, не виноват. Ты не виноват. Радин, у которого на роже написано, что сегодня он будет пить как сволочь, тоже не виноват. Окалина тоже не причем. Просто так сложились обстоятельства. Таким ты уродился. Таким ты попал в того, кто уродился.
Этот мир хлебнул полной ложкой горя от таких как я. Мы, неосапианты, продолжаем терроризировать местных. Сжигать, замораживать, калечить, запугивать и грабить. Здесь, в СССР? Нет! Но где-нибудь в Венесуэле, на Карибах, в Перу? Безусловно. Да, я бедный и несчастный уродливый тип, у которого за 18 лет под рукой была лишь… ай, не хочется вспоминать. Да и насрать.
Юра умер, Витя умер, остался лишь Симулянт. Идиотская кличка для идиотского мальчика. Но ему, этому криптосапианту, подходит. 18 лет стараний…
— Можно вопрос?! — громко спрашиваю я, глядя в глаза ученому, уже протирающему мне вену на локте, — Всего один.
— Задавайте, Виктор Анатольевич, — хмыкает Лещенко.
— Не вам, — качаю я головой, — Валерию Кузьмичу.
Майор КГБ едва заметно вздрагивает, но смотрит мне в глаза. Для других он был майором, а я всё помнил ту смешную маску из старой детской майки, что мы вертели, дабы я не пугал его дочь. Обиды уже не было, но одним моментом я не мог не поинтересоваться.
— Если на исследования выделили такие средства, — начинаю громко и внятно говорить я, — Если вы все так со мной «мучились» …, то почему… зачем… Нет, не так. Почему хотя бы не предупредили, чтобы я так не убивался на занятиях? Я не говорю о том, что страна могла найти какую-нибудь слепую бабушку, а затем провести усыновление, дать мне возможность общаться хоть с кем-либо! Может быть, с вашей точки зрения это уже чересчур, но почему хотя бы не заставить меня больше отдыхать? Ради чего я работал и учился всю сознательную жизнь? Чтобы сейчас сдохнуть? Ради этого?
Тишина. Лишь валькирия с явным интересом косится на высокого, но сейчас слегка сгорбившегося майора, стоящего по левую руку от неё. А тому явно нечего сказать. Слепая бабуся — слишком мощный аргумент. Спустя пару минут даже ежу бы стало ясно, что вопрос остался без ответа. Кто виноват и что делать — уже почти в прошлом.
Судя по холоду проникающей в вену иглы, Егору Дмитриевичу надоели прелюдии. Не могу его в этом винить, просто слежу за тем, как он выжимает поршень шприца, запуская мне в кровеносную систему коктейль дури.
— Сказать по существу, Виктор Анатольевич, — говорит мне ученый, выдернув иглу и зажимая дырку ваткой со спиртом, — Я увидел в вас личность, только когда вы меня так изящно подставили перед Жорновым и Кабенко. Это было сильно, признаю. В знак уважения, отвечу вам как взрослому человеку, почти коллеге: ваше существование испортило многим, не только мне и товарищу Радину, очень много крови. Очень много. Не все могут быть беспристрастны. Не всем нужен повод. Иногда хватает лишь взглянуть в графу с расходами.
— …или мне в глаза, — ухмыльнулся я холодеющими губами, чувствуя, как мозги проводят предстартовую подготовку в царство кайфа и неадеквата, — Надеюсь, мы еще увиди…
Язык просто замер, а меня вштырило так, что аж натянулся дугой между удерживающих манипуляторов, трясясь в судорогах и заставляя металл истошно скрипеть. Глядя, как быстро сваливает Лещенко, как хищно прищуривается, сгибаясь вперед, майор Окалина, как бледнеет Радин, ломая ручку в кулаке, я подумал, что это, несмотря ни на что, была хорошая жизнь. По крайней мере, в ней было куда меньше разочарований.