Выруба
Шрифт:
— Да уж! Отмазываться ты научился, старый прапор. Красиво поёшь. Опыт, приобретенный на вещевых складах — великое дело! У тебя недостачи были?
— Никогда!
Так с прибаутками две бутылки, и стол опустели. Боря с капитаном ушли в кабину, машина закряхтела, дернулась и поползла на выруба.
Ермолай достал из кармана узкое кольцо лейкопластыря, оторвал короткую полоску и обмотал ей спусковой крючок.
— Это ещё зачем? — поинтересовался Олег.
— Палец примерзает на морозе. Сейчас стрелял, чувствовал, как железо «кусается».
— А приклад и цевье у тебя обмотано — они же не железные? Для маскировки?
— Уху. И сохраняется так лучше — всё равно же в машине нет-нет да о что-нибудь стукнешь. Логично?
— Грамотно.
Олегу позарез нужно было поговорить с Ерёмой на одну тему, он знал, что нужно подружиться, а значить, нужно поддерживать беседу. Ермолай это тоже понимал: «А, пусть».
Болото кончилось, машина пошла вверх по просеке.
— Так,
Загонщики стянули белые куртки, подтянули ремни на унтах, чтобы снег не забивался, завязали ушанки «по лыжному», глотнули из одной кружки по кругу горячего чая — погрели горло, и были готовы. Стоп машина. Щелкнув отошедшей обшивкой, дверь кунга открылась.
— Загонщики, ко мне.
Макарыч показал направление, объяснил, кто куда, захлопнул дверь будки, прыгнул обратно в кабину.
Хрустя снегом, темные фигуры пошли по узкой тропке в бок, а остальных закачало в машине по направлению к номерам.
На этот раз Ермолай встал на номер первым. Справа от него начиналась чаща, а слева вниз уходил косогор с редкими березами. Пол километра можно было простреливать не загадывая. Передернув затвор, Ерёма загнал патрон в патронник. Потом привычным движением отстегнул магазин, добавил в него ещё один патрон и вставил магазин на место. Щелкнув вертикальную риску на «400», — на всякий случай, — он достал из кармана тонкие матерчатые, китайские белые перчатки и надел их. Для тренировки повскидывал карабин к плечу, размялся, осмотрел в прицел сектор обстрела, остался доволен: нормально, выбегут — не промахнусь! И уже после сунул руки в теплые рукавицы: как только послышится гон, он сбросит рукавицы под ноги и останется в перчатках — так удобней и железо «не кусается». Притоптав снег, он взглянул, кто стоит справа.
На соседнем номере стоял Олег Кайгородцев. Он ждал, когда обернется Ермолай, и как только тот посмотрел в его сторону, махнул ему рукой. В ответ Ермолай поднял руку и кивнул головой — заметил.
Номер Олега был не самым удачным. Бурелом сухого кустарника и мелких сосенок начинался в двадцати метрах перед ним и был настолько густым, что рассмотреть, что там за буреломом не представлялось возможным. Это не совсем хорошо: во-первых, сектор обстрела с гулькин нос, а во-вторых, загонщиков не видно — пальнешь — ненароком зацепишь. Увидев номера, эти балбесы, как правило, замолкают, но в чащу они, скорее всего, не полезут — выйдут на соседний номер. Так что, видимо, обойдется, даже если они замолчат. Капитан решил, что номер будет здесь — ему видней, не поспоришь. Олег был уверен, что капитан его недолюбливает. Но почему? На службе в училище все шло нормально — по финансовой части замечаний не было. Да и какие могут быть замечания по работе, если бюджет расписан с начала года? Просто нужно вовремя выдать денежное довольствие, проплатить в срок отчисления и плату за коммуналку, что-то получить, что-то списать, что-то учесть и поставить на баланс — плевое дело — это же не коммерческая структура. Нарушений не было, а мелкие неточности — ну, у кого их нет? — на то и работа. Бухгалтера работу свою знали — старые тетки не первый год в финчасти. Про маленький бизнес на стороне никто знать не мог — зарегистрировано всё на других. То, что он коллекционирует купюры с номерами, состоящими из одной цифры — так это хобби у него ещё с советских времен, и эти купюры — его зарплата — никого не касается, как он распоряжается собственными деньгами. Однако Макарыч все равно его не любил.
Вообще-то, по правде говоря, у Олега был один недостаток, если это вообще можно недостатком назвать, к тому же он проявлялся исключительно во время отпуска:
Олег Юрьевич Кайгородцев любил быть с похмелья. Нет-нет, я не оговорился — он любил быть с похмелья, а не пить! Пить он не особо любил, точнее, даже, наверное, и не любил вовсе, хотя черт его знает! Но быть с похмелья он любил точно. Ему нравилось это ощущение не с самого начала, когда во рту вонь и сухо, когда болит голова и чешутся новые прыщики на шее, а гораздо позже, когда он оставался дома один и не шёл на работу. Она уходила, презренно или с сожалением (в зависимости от вчерашнего) посмотрев на него. Щелкал замок, он вставал, брел в ванную, чистил зубы, набирал в ванну воду с пеной и морской солью и прежде чем лечь в неё, надолго замыкался в туалете с журналом. Потом в полудрёме он отмокал в воде, после чего брился, влажно и как попало протирал наскоро шваброй пол, настежь открывал балкон, задернув дверь прозрачной шторой, чтобы не влетали мухи и птицы (плохая примета), ставил видеокассету с документальным фильмом о животных типа, «Живая природа» или «Дикая природа» и заваливался в чистую, уже остывшую постель. Немного повалявшись и, может быть даже, чуть-чуть вздремнув, он вставал, шёл на кухню, варил себе супчик из пакета, добавляя в него разбитое яйцо, мелко нарезанный лук, чуточку колбасы, помидорку, зелени, съедал всю кастрюльку и снова заваливался. Опять немного спал, просыпался, «лентяйкой» перематывал на то место, на котором заснул и продолжал дышать свежим воздухом и наслаждаться бездельем. В такие минут, в такие часы он точно хотел бросить курить и знал, что пить больше не будет, по крайней мере, месяц или два. «Как хорошо два месяца не пить…» — есть такие слова у группы Сплин, и почему-то именно они врезались ему в память, и он отлично представлял, как восстановится за это время его печень — орган, способный самовосстанавливаться и очищаться. По-правде говоря, его печень была не из лучших — он в двадцать лет перенес гепатит в приличной форме и теперь знал, что такое «больная печенюшка». Но он любил это ощущение свежести открытого балкона, этой мягкой кровати, этого безделья, когда другие на работе, а он валяется, и на всё забил — в такие минуты он был смел и готов ещё «тряхнуть стариной», хотя ему было-то всего-то тридцать с небольшим, и он был достаточно крепким малым среднего роста. Благодаря кассете он узнавал много нового из жизни животных, размышлял над этим, вновь засыпал, просыпался, варил ещё супу, ел и чувствовал, как восстанавливаются силы. Потом он очень хотел секса и надеялся, что она придет на обед. Она, как, правило, приходила, а к тому времени у него уже не пахло изо рта, и он с удовольствием исполнял свои желания. Потом засыпал, просыпался уже ближе к пяти, ополаскивался в душе. Организм был совсем готов и голова свежая, да так, что мир казался цветным и высоким. Тут ему всегда хотелось курить — первый признак, что всё — похмелье прошло. Он немного ломался, чтобы не начать, но потом с удовольствием закуривал. Мир падал сверху каким-то синим пластом, кружилась голова, во рту снова появлялась вонь, становилось неловко, что не сдержался и снова придется отмазываться перед самим собой и назначать новую дату, когда он точно бросит курить. Он открывал холодильник, доставал холодную бутылку пива, которых три принесла она в обед. Открывал её, наливал пиво в высокий, широкий стакан, выпивал сразу пол стакана, доливал остатки из бутылки, выпивал ещё половину, закуривал, садился на табуретку, упершись левой рукой о столешницу, а спиной о стену, курил, допивал пиво до конца, доставал ещё одну, хмелел, курил, пил, и когда она приходила с работы, он был уже в нормальном состоянии, за которое сам себя не любил, и поэтому не любил пить. В сумерки он спускался к ларьку, брал ещё четыре. К ночи выпивал и их, что-то попутно съедая из того, что она приготовила, смотрел телевизор, курил на балконе, замочив на завтра рубашку, просил её постирать, а сам уходил спать.
Вот, пожалуй, и всё, что я хотел о нем рассказать.
«Опа! Опа! Бродяга! К Байкалу! Подходит! Опа!..» — загонщики после водочки были в хорошем настроении и гнали навеселе. — «Рыбацкую! Лод… Коза, братва! Пошла, пошла! Козу поднял! Ловитие! Опа! Коза пошла! Опа! Свежий след! Оп, оп, Опа! Мужики! Коза пошла!»
Сердце Олега заколотилось! Горячее дыхание стало глубоким и прерывистым, но ритмичным, и казалось громким. Адреналином наполнилась кровь. В таком состоянии, он всегда слышал голос Высоцкого: «И сердце бьется раненною птицей, когда начну…»
Голоса загонщиков были уже совсем близко, но ни с одного номера не прозвучало выстрела. «Они же подняли козу? Уже слышно, как загонщики обращаются к стрелкам по именам, значит совсем близко, если различают стрелков, а где коза?»
Напротив, в буреломе затрещали ветки. Олег собрался, приподнял ружье, в ожидании, стиснул зубы и замер. Одна предательская мысль сверлила в голове: он вчера сам заряжал патроны. Обычно он покупал патроны с картечью в папковых гильзах, а вчера заряжал сам железные гильзы да ещё самодельной картечью. В папковых и пластиковых гильзах капсюль «жевело», а в железных — «центробой». «Центробой» часто дает осечки, особенно если его чуть-чуть скосить во время зарядки. Да и пачка с капсюлями была куплена чёрти когда. Картечь самодельная, с хвостиками от калыпов — не дай Бог, выйдут, а он не попадет, или осечка. Покупные патроны тоже были, а он почему-то в стволы вставил свои. Но перезаряжать поздно!
Грациозно (именно так!) и аккуратно перешагивая через сухие коряжины и почти упавшие деревца, но, всё равно, спотыкаясь, из чащи вышла крупная коза, и замерла. Рядом появился молодой козел с маленькими рожками. Не видно, но, кажется, в буреломе ещё было движение и хруст, и вдруг все замерли. Тихо, аккуратно, не дыша, Олег поднимает ружье, упирает приклад в плечо, медленно подводит прицельную планку под лопатку козе, которая стоит, как на картинке — точно боком к нему, — и нажимает курок. Хлесь! Отдача дергает плечо назад. Коза прыгает вперед на номер, козел исчезает! Пересекая номера между Олегом и Ермолаем, коза какое-то время в безопасности — стрелять вдоль номеров никто не будет. Но стоит ей проскочить номера, Олег догоняет её вторым выстрелом по крупу. Коза валится на бок, колотит по снегу ногами, поднимая снежный буран, и замирает. «Есть!» — радостно кричит Олег: «Завалил!», — и слышит, как Ермолай колотит со своего номера, подавшись вперед, как боксер во время атаки.
Ерёма видел, как козы вышли на номер Олега. Видел, как картечь саданула по матке. Зачем и куда стрелял Олег второй раз, он уже не понял, потому что три одуревших козы поскакали вниз по распадку, и он хлестал по ним, почти не целясь, расстрелял весь магазин и всех снес через прицельную планку. Одна ещё шевелилась внизу, когда прокричали отбой, и можно было сниматься с номера. Но он успел перезарядиться и через оптику выстрелил ей в голову, а уж после побежал смотреть добычу.