Выруба

Я бы мог бросить курить ещё вчера. Или раньше. Но не бросил. Утро. Снег. 18 апреля и всё в снегу. Смех — весна. Черные дороги и тропинки — там снег растаял — всё остальное бело, даже на ветках деревьев снег — ветра нет. Завелся старый автобус, заскрипел, снимая тормоза, захлопнул двери и, натужно заревев, тронулся, разбрызгивая по сторонам грязь. Воробьи усиленно спорят, не слетая — вот будут до упора доказывать свою правоту, но с места не слетят, не давая поспать людям за соседним и рядом стеклом. Открываю форточку — хочу запустить свежий воздух, но в комнату, прямо в форточку пролезает треск и гул идущего в гору «КАМАЗа» (за ним юркнул «Москвич»). Что-то стало много машин — отвлекают, гоняя туда сюда. Между ними лает собака. Небольшая, судя по лаю. Спорят воробьи. Во! — затихли машины. Так что там про «курить»? Уже охота. Хотелось написать, поделиться, как это здорово — свежий воздух, глубокое свежее дыхание, как после мятных конфет (или сигареты с ментолом). Но вот давит в груди, просит дыму. Подай им дыму! Мозги начинают затенять глаза какой-то синей (или фиолетовой) вуалью — мир вокруг, как в старом телевизоре — не черно-белый, а фиолетово-белый и немного двоятся мелкие детали. Опять прогудел «КАМАЗ». Куда они сегодня?

Воскресенье. Снег. Апрель. И куда-то едут под гору и в гору «КАМАЗы». Глубоко вздохнув, чувствую потребность закурить. Не бритый подбородок, хотя волосы мокрые — только что из ванны. (Почему не побрился?) Воскресенье потому что! Птицы! Снег! «КАМАЗЫ»! Пойду, схожу за сигаретами. Может их и не быть. Нужно посмотреть, не выкурили ли всё вчера? Воробей подлетел к самой форточки и зачем-то свистит. Сыплет мелкий снег вертикально, как по нитке с верху в низ. Прогуливается прохожий, отпустив с поводка ротвейлера. Широкие медленные шаги с пятки на носок. Левой рукой за горлышко держит бутылку и покачивает ею как маятником. Водка или минералка? Наверное, минералка — рано и очень смело покачивает. Хотя, кто знает — на нем женская шуба, видимо он идиот. Внизу кто-то что-то жарит, что ли? В форточку потянула жареным — проветрил, твою мать. Во рту сухо, давит в груди, хочется курить, уже везде спорят воробьи, фиолетовые клавиши, вернулся автобус. Скрип тормозов, треск ручника, зашипел, открывая двери, как будто выпустил пар. Синица тактично пилит, заглохли воробьи. Снег, слякоть, кто-то тащит мусорный бак от подъезда к центру асфальтированной площадки для мусорных баков. Это дворник работает в воскресенье — ещё один идиот. Видимо за баком приедут, и идиотов прибавится. Ну, точно кто-то жарит! Рыбу или макароны — какой-то не понятный дым! Одним махом пол кружки теплого чая с вареньем. Автобус поехал в гору — не заметил, как он завелся — чай пил. Хорошо что уехал. Синичка свистит пять раз по два, потом три по два, потом просто раз. И всё с начала. Воробьи осмелели, поддакиваю слева, не слушая её парных свистков. Несет по ногам, распаренным в ванне, мягким чистым ногам. Надеть тапочки или закрыть форточку? Пойду, посмотрю — есть ли сигареты. А то начну потеть. Ну, как она достала со своим попарным свитом! Пи-пи, пи-пи — пропилила все мозги! Где пацаны-то с рогатками. Легковушка разбрызгала лужу. Наверное, иномарка — мотора не слышно почти — лужа разлетается громче. А это уже «Волга», глушитель у неё где-то прогорел. Всё! — пошел за куревом!

У меня оказывается новая, целая пачка. Уже раскрыл. Уже сигаретка во рту. Сейчас закурю, потом (может) допечатаю — не удобно печатать и закуривать.

Чирк! И первый дымок, первой сигареты, попадает во внутрь и мешает печатать, проникая в глаза. Вторая двойная затяжка, долгое выпускание дыма через мелкое отверстие губ — долги дымный выдох. Под гору поехал «КАМАЗ», закружилась голова (слегка), ноги чувствую сквозняк. Синица уже далеко — прислушайся — услышишь. Чё-то насморк. Ноги стынут? Щелкнул пальцами — не полегчало. Воробей опять подкрался к окну! Опять двойная затяжка и быстрый выдох — почти пол сигареты истлело, пока «искал» синицу. Ещё затянусь! Пальцем неудачно сбил пепел на стол. Дым длинной спиралью между мной и монитором тянется к открытой форточке. Фу. Погнул спираль дыма и раздвоил. Ещё затянусь! Размазал пепел по столешницу, ребро ладони вытер о штаны, поджал ноги, проехал «КАМАЗ» — ногам все равно холодно. Закрыть форточку? А смысл? — Проветривается, я же курю. Последняя мелкая, горячая затяжка и раздавил фильтр в пепельницу. Спираль исчезла. В голове что-то тяжелое в районе висков. Вот тебе и бросай курить — изведешься. Покуришь — не лучше. Ноги все равно мерзнут. Не охота одевать носки. Ещё один автобус. Большой зеленый «Мерседес». Этот рычит по иному. Почти не останавливаясь, проходит по кольцу и в гору (у меня под окном конечная — кольцо). Что-то все разработались в воскресенье с утра. Снег таит — уже гораздо больше черного, а не только дороги. На ветках исчез. И с верху не сыплет. Посветлело — облака стали тоньше, солнце продирается. Встал, кашлянул, больше открыл форточку, высыпал пепельницу за окно, еще раз вытер столешницу, вытер руку о штаны, подогнул пальцы ног — щелк. Воробьи отлетели. Синица чуть ближе, но ещё далеко. По-моему, насморк! Непроизвольно пожал плечами. Печатаю, как перед камерой сижу — контролирую каждое движение и фиксирую их и ощущения. Что это дает? Ничего, просто хотелось бросить курить, а потом просто курить. Закурил, и мир вернулся с неба на землю, стал обычным, без фантазий и фиолетового цвета. Во рту кисло, допил чай, сейчас закрою форточку, сохраню текст и ещё закурю, прочитывая то, что напечатал. Солнце пробилось, ноги замерзли, но пока не закрываю — я же ещё буду курить! Чирк, и длинный выдох в монитор.

Мороз придавил! Градусов сорок — сорок пять, точно. Вторая половина января, пять часов утра, темень, дубак, Сибирь. Пар отовсюду: изо рта, из канализационных люков, от незамерзающей реки, из открытых форточек, из подъездов, из подвалов домов, из выхлопных труб автомобилей. Из труб, конечно, не пар, но дымят они на морозе, как пар — очень похоже. В общем, картинка размыта, фонари в тумане, глубоко дышать не возможно, щиплет нос, снег скрипит, тащиться куда-либо не охота, но надо, настроение гадкое, скорее бы добраться до гаража, сбросить рюкзак, присесть в тепле и закурить! Предстояла облавная охота на коз и изюбря.

Команда охотников военного общества, состоящая из бывших, ушедших на пенсию, но подрабатывающих на преподавательских должностях или в хозяйственной части, военных и гражданских летчиков и механиков, собиралась в гараже родного училища гражданской авиации, чтобы отправиться в долгожданные загоны в «собственные» охотугодья близ деревни Добролёт. (Вот сколько информации в одной фразе!).

В прошлые выходные мужики из соседней команды поднимали зверя — значит, зверь есть, нужно ехать, путевка на три дня — на выходные. Вообще в училище четыре команды. У каждой свой капитан, уже сложившийся состав и даже свои традиции. Лицензия одна, как правило, на всю зиму на весь клуб, значит, в месяц каждая команда может выехать один раз (выходные плюс пятница — начальник училища даёт отгул), за сезон получается два выезда, максимум — три. Кому повезет, тот и с добычей. Разумеется, лицензию не гасят, если какая-то из команд умудрится добыть зверя или козу. Но бывает и так, что приходится гасить, если нарвешься на егерский кордон — тогда всё, сезон окончен, остальные команды пролетают. Поэтому каждый выезд, это подарок судьбы, и его стараются не пропускать: подменяются в нарядах, мирятся с женами, занимают деньги на бензин и водку. Денег и так мало платят, а тут можно мясца домой привести. Кто же пропустит удовольствие охоты?: общения с друзьями-сослуживцами, лесной воздух, горький запах соснового костра, горький вкус студеной «горькой», азарт и стук в груди, когда загонщики кричат: «Опа! Опа! А, А, А», колотят палками по стволам, и вдруг раздается: «Зверь-Зверь! Зверь пошёл! Подняли зверя! Опа! Пошел, пошел, Опа! А, А, А!» Всё! Жди — сейчас перед тобой меж сосновых стволов запрыгают темные силуэты пугливых животных, захрустит старый кустарник, и выйдут на твой номер под выстрел сто двадцать косуль и/или (дай Бог!) семнадцать изюбрей! Всё! Жди! Сейчас попрут, ой, попрут, и все на твой номер! Вот щас — ты только дождись! — Аж руки трясутся, Бля!

Ну, кто от такого откажется?

Основная часть команды пришла вовремя. Но всегда есть те, кто ещё тянется (у них, как правило, спрашивают: не забыл ли он ружьё?) И, конечно, есть те, за кем, скорей всего, нужно будет ещё заезжать (про этих вообще пока лучше помолчим). Мужики, обменявшись приветствиями и рукопожатиями, стоят молча у своих рюкзаков и зачехленных ружей, мерзнут, но курят — ждут, когда из парящих ворот задом выползет «66-ой». Машина выползает нехотя из теплого бокса, ворчит и окутывает себя на морозе белым плотным облаком из выхлопной трубы. Теперь ей — старушке придется трое суток провести на морозе, прежде чем она снова вернется в теплое стойло. Борис Семенович — завгар, а в данном случае водитель, выпрыгивает довольно бодро из кабины, открывает дверь будки и говорит: «Загружайтесь». Давно бы так! Мужики зашевелились, передают, запрыгнувшему в кунг, свои мешки и оружие, и сами, кряхтя, лезут во внутрь в своих неудобных толстых синих комбезах и тяжелых летчицких унтах. Форма одежды почти у всех одна, разница в головных уборах: каракулевые шапки-ушанки военного образца, просто ушанки военного образца из цигейки, кроличьи шапки, толсто вязанные спортивные шапочки белого цвета. Маскхалаты из белого парашютного шёлка — пока в рюкзаках у кого есть — легко и удобно, складываются в кулачок и почти не промокают.

Борис Семенович Филипчук — невысокий мужичонка лет сорока с небольшим, большую часть службы оттарабанил на вертолетах. Он утверждал и утверждает, что всё зависит от одной гайки на вертолете, которой и привинчен винт. Лично ему повезло — эта гайка ни разу не открутилась. Боря любит пиво, но пить его боится, потому что потом его мучает желудок, который он лечит спиртом, и мучает жена Татьяна, которую успокоить вообще не возможно, пока не выветрится спирт. Борис Семенович уже на пенсии, но остался работать завгаром, потому что руки у него золотые и растут, откуда положено. Вот, к примеру, вчера он допоздна возился с машиной — готовил. И, надо отдать ему должное, приготовил как надо — Охота, как ни как. В будочке полный порядок: переделал дверь люка над столом в потолке (она теперь откидывается не вперед, а назад), закрепил получше буржуйку, заготовил сухие дрова на растопку, лавку починил, подмел пол, поковырялся в моторе — мотор теперь работает, как часики. И сам Боря не с похмелья — в этом плане Боря молодец! На нем вся ответственность за технику, мужики его за это и уважают. А в этот раз Борис пришел ещё и со своим «зятем», как он его называет, молодым человеком лет тридцати — тридцати двух, довольно плотным, спокойным, с открытым взглядом (сам себе на уме), а, главное, богатым — бензин за его счет в ответ на то, что попал в команду. Парень отличается от всех своей одеждой, оружием и имя у него какое-то необычное — Ермолай. Он загрузился сам и молча, поздоровался со всеми и тихонько сел в уголке, зажав свой карабин между ног.

Последним, проверив всё, в машину садится Макарыч — уважаемый капитан команды, самоуверенный, здоровый, пятидесяти лет от роду полковник в отставке, заместитель начальника училища, имеющий правительственные награды.

— Так, все здесь? — спросил Макарыч, закрывая непослушную дверь кунга.

— Ну, кто пришел — все.

— А кто не пришел?

— Сереги Смолянинова нету, Вальки Микумина, ну и Батя ещё не подошёл. Остальные все здесь, даже лишние.

— Серёги не будет — заболел, вот паренек за него, — Макарыч кивнул в сторону «лишнего», — а за Батей сейчас заедем и Микумина заберём по ходу — они рядом живут.

— Ну, еб твою мать, время-то сколько? Мы пока заедем, пока приедем — стемнеет. Что за люди? Договорились же: собираемся в пять в гараже. — Виктор Пахомов по прозвищу Вичик, вечно недовольный бывший прапор-завсклад не мог не возмутиться.

— Ну, что поделаешь? Я же, Бате не скажу: «Нет, Иваныч, ты давай, старик, сам по морозу скрипи, а то мы тебя забирать не будем!» Так что ли, Виктор?

— Да я не про Батю, я про Вальку. Хитрая жопа — раз за Батей заедут, то и его заберут! Устроился!

— Всё! Отставить! Поехали. Стукните там Семенычу — поехали.

Машина дернулась, одновременно всколыхнув всех, и потихоньку набирая обороты, потянула на выезд.

По городу ехали молча. В будке темно, холодно, маленькие окна замерзли и отражали только расплывчатый свет фонарей, не пропуская его вовнутрь. На темной стене они (окна) казались экранами небольших телевизоров, которые показывают мультики: ледяные узоры на них прыгали, переворачивались и играли какие-то свои роли, непонятные людям. Если ехать молча в темноте, то многое можно узнать, смотря на эти экраны, а что ещё делать?

Ехали долго. Стояли на светофорах. Движения на дорогах почти не было — рано, но светофоры уже не моргали желтым сигналом, как обычно ночью, а перегораживали дорогу красной волной. Семёныч не нарушал, вел уверенно, не быстро и по главным дорогам — считай на другой конец города. В начале седьмого остановились у «Батиного» дома, посигналили. Во многих окнах сразу зажегся свет. Через пару минут появился пожилой мужчина с заплечным мешком и мужчина средних лет с рюкзаком и канистрой. У обоих на плечах висели зачехленные ружья. Наши! Батя сел в кабину, а Микумин, передал канистру и вещи, залез в кунг, огрызнулся на замечания Пахомова, поздоровался со всеми, шумно устроился на лавке и закурил. Горький дым завис и растянулся по всей длине замерзшей будке. Благодаря светящимся «экранам» он превратился в медленное море. Летунам, скорее всего, дым напоминал облака.