Выше жизни

Роденбах Жорж

Таким образом, все беспрестанно ставило ему препятствия. Никогда он не был господином событий и своей волны. Теперь ему казалось излишним покинуть Барбару. Куда отправился бы он, если не в большее уединение? Он чувствовал себя не в силах что-либо начать снова. Он устал. Его судьба бесповоротно обманула его.

Здесь, по крайней мере, ему оставалась башня, предлагавшая свое неизменное прибежище. Более чем когда-либо он посещал эту мрачную лестницу, стеклянную комнату, безмолвия, дортуары колоколов, добрых, навсегда успокоившихся колоколов, верных друзей и утешителей.

Только один колокол Сладострастия снова волновал его. Он почти забыл о нем. Но колокол привлекал его. Он обрушился на него за его долгое воздержание. Искушение снова увиденных грудей, затвердевших на металле,

точно под влиянием вечного желания! Все безумие тела снова охватывало его. Он искал в бронзе определенную оргию, ее детали. Он словно принимал в ней участие. Он переживал неподвижный разврат. Он вспоминал о прежнем волнении, когда пагубный колокол возбуждал его чувственную любовь к Барбаре. Как он мечтал об ее теле, еще неизвестном, смотря под колокол, точно он смотрел под ее платье! Колокол, полный страстей, казавшийся платьем Барбары! Он разбил свою жизнь об него, об это холодное платье Барбары, твердое, как бронза, имевшее только вид страсти, застывший призрак удовольствий, которых нельзя достигнуть. Ах, колдовство колокола Сладострастия! По крайней мере, во второй раз Жорис отнесся к нему с недоверием. Он испугался его, когда любил Годеливу.

Он запретил ей даже подойти к нему в тот день, когда она поднялась с ним на башню…

Теперь, когда он лишился любви, он принадлежал всем женщинам колокола. Они отдавались ему. Он жил в вихре уст и грудей. Его лицо наклонялось, чтобы лучше видеть, приближалось к бронзе, которая, от своего холода, придавала ему ощущение обжога; точно он целовал пламенные тела. Он познал все грехи.

В эту пору, когда он спускался с башни, он долго, до позднего времени, блуждал по городу. Желание тела возбуждало его, сцены, изображенные на колоколе, сопровождали его, осуществлялись в увеличенных и живых образах. Он долгое время блуждал по двусмысленным улицам в сторону предместий. Он искал неожиданной встречи, освещенного окна, которое какая-нибудь женщина, страдая от любви, может быть, открыла бы для него, — всего того, что мы проделываем в двадцать лет, когда впервые пробуждается страсть! Он провожал женщин в плащах, надеялся на неизвестные объятия, минутное наслаждение, помогающее все забыть…

Глава VIII

Уединяясь, беспрестанно ища прибежища в башне, Борлют пристрастился к смерти.

С высоты башни город казался более мертвым, т. е. более красивым. Прохожих не было заметно. Шум исчезал на пути. Большая площадь удлинялась, серая и пустынная. Каналы казались неподвижными, их воды никуда не стремились; они точно были вдовами всех кораблей, уже бесполезными, как бы посмертными.

Вдоль набережных дома были заперты. Можно было бы подумать, что в каждом из них был умерший.

Единодушное погребальное впечатление! Борлют приходил в восторг. Таким именно он хотел видеть Брюгге. Прежде, он отдавался с жаром реставрации, увековечиванию древних камней, только с отрадным сознанием, что он украшает его гробницу.

Даже самая обязанность carillionneur 'а привлекала его и была им достигнута с целью лучше прославить смерть города и возвещать о ней горизонтам. Даже теперь, когда Борлют играл, проводя руками по клавишам, ему казалось, что он рвет цветы, срывает их, делая напряжение, с твердых ветвей, все же упорствуя, дополняя свою жатву, опустошая цветник колоколов и тем самым набирая целые корзины, букеты звуков, гирлянды из железа, над городом, лежащим в гробу.

Разве не так все должно было быть? Красота Брюгге состояла в том, чтобы стать мертвым городом. С высоты башни Борлюту он представлялся совсем мертвым. Он не хотел более спускаться. Он любил его еще сильнее, бесконечно. Отныне это было для него безумною страстью, последним наслаждением. Поднимаясь беспрестанно выше жизни, он начал находить отраду в смерти. Опасность подняться слишком высоко! Трудный для дыхания воздух на вершинах! Наказание за презрение к жизни! По этой причине, конечно, и по верному предупреждению инстинкта, он подумал, когда ему вручили ключ от башни, в день его торжества, что он взял в руку ключ от своей гробницы.

Отныне, когда он возвращался из башни, у него было ощущение, что он вышел из царства смерти. Какая тоска — снова начать жизнь! Неприглядность человеческих лиц! Враждебный характер встреч! Глупость и выставленные напоказ пороки!

Борлют все более и более блуждал без дела. Он не знал, куда пойти, так как ему нечего было делать, и он не имел сил решиться на что-нибудь, почувствовать желание. Он грустил от вновь начатой жизни, точно воскресший Лазарь, еще обернутый в саван. Его шаги запутывались. Он спотыкался на мостовой, точно он ходил по неровной поверхности кладбища. Спускаясь с башни, он, действительно, продолжил ходить, окруженный смертью.

Глава IX

Неожиданно город украсился флагами. Из столицы пришли телеграммы, возвещавшие о том, что палата, наконец, приняла проект морского порта. Не было более надежд, возможных отсрочек. Необходимые миллионы были вотированы. Разрушительная работа могла начаться.

Сейчас же на улицах стало заметно оживление, все приняло праздничный, воскресный вид, радость распространилась среди толпы, бессознательно счастливой оттого, что царство Красоты кончилось.

Надо было радоваться всенародно, отблагодарить власти внушительною демонстрацией). Объявление, подписанное бургомистром н членами городского совета, было сейчас же наклеено, приглашая к вечеру все городские общества к устройству обширного шествия с музыкою и факелами, а все население к украшению домов флагами и фонариками.

Сборище было назначено на большой площади в восемь часов.

Борлюта известили, что он должен будет играть в тот же час. Колокол Победы, висевший в нижнем этаже башни, должен был звонить все время, не переставая оглашать воздух своими героическими звуками. Игра колоколов должна была тоже продолжаться все время, точно концерт, сопровождающий шествие.

Борлют сначала почувствовал негодование и отчаяние: решительно он был побежден; его усилия, его долгая борьба не привели ни к чему: в парламенте, где царит только узкая политика, никто не говорил во имя искусства, избирательные интересы одержали верх, и все погибло. Брюгге, в конце концов, отрекся от своей славы мертвого города. Теперь от Борлюта, удрученного всем этим, требовали, чтобы он радовался, присоединился к веселью ослепленного народа. Борлют думал отказаться, скорее выйти в отставку, чем подняться на башню, сидеть за клавишами в течение целых часов и заставить весело щебетать благородные колокола, в то время как он вместе с ними будет носить траур в глубине души.

Но он опасался упреков Барбары, предчувствуя будущие неприятности, когда у него не будет уже прибежища в башне, дортуарах колоколов, где он мог усыплять свои страдания.

К определенному часу он поднялся на башню. В первый раз он поднимался туда вечером. Сторож крытого рынка дал ему фонарь, и он начал подниматься. Ощущение было еще более странным, чем днем. При дневном свете он так привык подниматься, что делал это почти машинально, увлекаемый, точно тихим ветром, извилистою лестницею. Теперь ночной мрак вместе с мраком башни делал его еще сильнее. Не чувствовалось в конце просвета, показывавшегося через амбразуру или трещины в стене. Борлют спотыкался, прибегал к помощи веревки, которая заменяет перила, висит, немного двигаясь, привязанная к столбу, как змея, обвивающаяся вокруг ствола дерева. Огонь из фонаря освещал стены. Можно было бы подумать, что местами виднелись пятна крови. Летучие мыши скрывались, привыкнув всегда жить в темноте и представляя себе этот свет молнией, вошедшей в башню и в их глаза. Царила неопределенность, свойственная полумраку. Борлют видел, что впереди идет его тень, затем сейчас же следует за ним, переменяет место, поднимается на стены, уничтожается на вогнутом потолке. Его тень казалась безумной. Продолжал ли он сам сознательно свое восхождение? Действительность напомнила ему о себе. В то время, как он приближался к площадке, по лестнице пронесся, точно журчание воды, прорвавшей шлюз, говор толпы, собравшейся на площади. Борлют вспомнил такой же говор, слышанный им в день публичного состязания, когда он одержал победу. В тот день он заставил толпу преклониться перед его душой. Он заставил ее понять искусство, меланхолию, прошлое, героизм.