Выше жизни
Шрифт:
У него промелькнула внезапная мысль, указавшая, наконец, на подробности «дела», которые он не хотел предвидеть, обдумывая свои последние минуты. Он вспомнил о колоколах, больших колоколах, которые ему захотелось снова увидеть, назвать по имени в их дортуарах,
Что, если один из них теперь сделается гробницей его тела? Да! Он изберет один из огромных колоколов; внутри, в самой глубине, у них есть кольцо, куда прикрепляется язык колокола. Там он привяжет свою короткую веревку; таким образом он исчезнет целиком в мрачной пропасти, где никто не откроет его долгое время, может быть, никогда. Отрадное чувство — окончить жизнь в глубине одного из этих колоколов, которые он так любил!
Какой же он изберет? Большие колокола находились в последнем этаже, на площадке, куда ведет маленькая конечная лестница, всего из тринадцати ступеней. В ту минуту, когда он хотел подняться, он подумал о фатальном числе. Но на этот раз он не колебался, взошел решительно по этому числу, которое содержит в себе смерть. Он спешил. Показались большие колокола; они царили над всем, вечно беспокойные. Бесконечный трепет заключался в них. Борлют увидел снова колокол Сладострастия. Он посмотрел на него, как на Испытание Совести. Этот колокол был грехом колоколов и грехом его жизни. Послушав его, он погубил себя. Он уступил искушению тела, сетям женщины. Он полюбил тело вместо того, чтобы любить только город. Так как он изменил своему идеалу, ему не суждено было увидеть его осуществления в минуту своей смерти. Он вспомнил о полной экстаза кончине Ван-Гюля. «Они прозвонили!» Он же не увидит красоты Брюгге осуществленной, так как не стремился всегда к ней одной. Это была вина пагубного колокола, который всегда искушал его. Даже в эту минуту он призывал его. Он хотел искусить еще раз, склонить его еще в худшему: веревка кажется возлюбленной, она обещает страстную смерть; пусть он умрет в его бронзовой одежде, смешавшись с древней оргией…
Борлют ужаснулся, отвернулся.
Главный колокол, звонивший часы, предлагал себя, немного на отдалении, обширный, мрачный, как немая пропасть, которая, поглотила бы его всего. Он почувствовал, что это была конечная цель, ускорил приготовление, спокойный, думая о Боге, заботливый и быстрый в своих движениях, палач самого себя.
И он вошел в колокол, как пламя в гасильник…
В этот день, на другой день, во все последующие дни колокола звонили, автоматически играли гимны и часы; но воздуху разлетался целый концерт, наполнял меланхолическим чувством благородные души, древние остроконечные крыши, белые шейки лебедей, — и никто среди неблагодарного города не чувствовал, что отныне Живая Душа таилась в колоколах.
1897