Вышивка по ворованной ткани
Шрифт:
– Зачем ты опять ему дала? – строго спрашивала она мать днём.
– Сыночку рожу, заступником вырастет, да на четверых квартиру дадут. Бабы показывали в журнале квартиру с кухней. Шкафы белые, как в больнице, плита на газу! Расти, доча, в Москву поедешь, будет у тебя такая кухня!
– Не надо нам сыночку, – мотала головой Валя. – Вырасту, сама заступлюсь.
Перспектива появления братика означала, что она, как соседские девчонки, станет нянькой вместо делания уроков и прогулок.
– Ма, а давай сбежим от него
– У свекрухи не спрячешься. Она ж болтает, что из-за меня пьёт.
– А сядем в поезд, уедем и спрячемся, чтоб не нашёл, – настаивала Валя и представляла, как они заживут вдвоём в маленьком домике, посадят возле него берёзки и заведут лохматую собаку.
– Так он без нас пропадёт, – откликалась мать, потирая ушибленное мужем плечо.
После отцовых дебошей Валя не могла уснуть, сидела на уроках угрюмая, отсутствующая, словно спала с открытыми глазами, и учительница окликала её:
– Алексеева, проснись! Ты ночами что делаешь? На метле летаешь?
И класс хохотал, потому что Валю звали ведьмой с Каменоломки, хотя уважали и боялись. Ведь она умела снять руками хоть головную боль, хоть боль в животе при месячных. Не понимала, как это делает, но и не понимала, почему этого не умеют другие.
Бабушка Поля учила её на каникулах:
– Гляди, Валюшка, внутрь человека, где болит, там тёмное пятно. Как пятно нашла, покрестись, да пропускай сквозь него луч, пока не посветлеет да не позолотится!
Валя, конечно, не крестилась, но луч пропускала запросто.
Тумбочку, шифоньер и табуретки в барачной комнате Алексеевых по трезвому делу смастерил отец. А необыкновенные занавески, скатерти и покрывала вышила мать, но как ни старалась приукрасить комнату, всё здесь казалось серым и больным.
– Плохо живёте, Валюшку губите! Отдай в Берёзовую Рощу, сама выращу, – просила бабушка Поля.
– Куда ж её от родных родителев? – качала головой мать.
И Валя понимала, матери просто страшно с отцом одной и нужен «живой укор». Утром за завтраком отец боялся смотреть в Валину сторону, но вечером всё повторялось по новой.
Бабы выносили с фабрики ткань, а мужики щебёнку, которой латали жалобный фундамент барака. Кучи щебёнки высились по дворам Каменоломки, мальчишки кидались ею, а девчонки выкладывали из неё на утоптанной глине узоры. Валя в этом не участвовала, щебёнка казалась ей грязной и похоронной, ею была выложена насыпь у старого кладбища.
Валя была равнодушна и к школьной эстетике: не заплетала косу цветными атласными лентами, не носила после уроков самодельные колечки из цветной проволоки, не просила побыстрее проколоть уши, не надевала яркие пластмассовые заколки и ободки. И никогда не кокетничала с мальчишками.
Зимой вода в трубах уличной колонки замерзала «на кость», и мужики оттаивали её, ставили рядом вёдра и разводили в них костры. Дети радовались и скакали вокруг огня, ведь им было строго-настрого запрещено прикасаться к спичкам – пожар считался самой страшной бедой.
Печки топились зимой так, что стены высыхали до звона, и бараки вспыхивали от любой искры. Люди едва успевали выпрыгнуть и выбросить в окна что-то из пожитков. Соседка, продавщица Клавка, твердила, коли собака воет книзу – к покойнику, кверху – к пожару. И Валя изо всех сил прислушивалась по ночам к собакам.
Бабушка Поля считала, что, если вокруг пожара стать по углам с иконами, огонь остановится, но мать на это смеялась. А документы на случай пожара держала в старой сумке поближе к двери и инструктировала Валю, как хватать со стены фотографии в фанерных рамочках, с которых смотрели суровые лица её покойной родни.
– Мор, доча, по нашей линии, – вздыхала мать. – В Прялкино церкву ломали, батя опоры уволок, сарай справил. И как пошло, как поехало… Сам на вилы напоролся, маманя от жабы померла, брат Витюша спился, младшая Катя утопла. Одна я от смерти в город сбежала!
Курить в бараках Каменоломки запрещалось, мужики выходили для этого на крылечко, а заодно спорили, перекрикивая друг друга, о каких-то нерудных ископаемых, бутовом камне, фракциях щебня и вскрышных отходах.
Иногда дальний сосед, бывший моряк Наумыч, садился в коридоре поиграть на балалайке, жильцы подтягивались с табуретками и пели хором. Потом другой сосед, заводской мастер Кузейкин, привёз из города проигрыватель и две большие чёрные пластинки – Муслима Магомаева и Майи Кристалинской.
А когда у продавщицы Клавки появился телевизор «КВН» с линзой, началась новая эра. Телевизор стал для Вали окном в красивую справедливую жизнь. И ей ужасно хотелось разбить линзу и экран, нырнуть в «КВН» и вынырнуть на «Голубом огоньке» среди улыбающихся нарядных мужчин и женщин за столиками, оставив за собой дырку и ошмётки стекла.
Правда, там, среди абсолютно счастливых людей, она бы скучала по бабушке Поле и её большому надёжному дому в Берёзовой Роще. Скучала бы по огромному саду, по лохматой дворняге Дашке, по козе Правде, по кошке Василисе и даже по гусям.
Бабушка Поля была неграмотной, а партийный сосед, фронтовик Ефим, выписывал газету «Правда». Он заходил, скрипя костылём, хлюпая галошами и хрустя свежей газетой, садился на крылечке и «делал политинформацию».
– Брехать не цепом мотать, – отмахивалась бабушка Поля.
– Брехней много, «Правда» одна, – обижался Ефим. – Слушай сюда про Хрущёва.
– Больно надо, твой Хрущёв мне все яблони погубил, – она не могла простить хрущёвского указа, увеличившего сталинский налог на плодовые деревья. – Какая была грушовка, антоновка, белый налив, жёлтый аркад? Жри теперь, Фимка, пироги не с яблоками, а с правдой своей!