Вышивка по ворованной ткани
Шрифт:
И не могла остановиться, всё припоминала и припоминала, пока мать не утащила её в кухню, приговаривая про траву пустырник и про то, что надо ей успокоиться у бабушки Поли в деревне.
После этого всё изменилось. Отец не бросил пить, но когда пытался поднять руку, осмелевшая мать скручивала его и зашвыривала в Валину комнату на диванчик, заранее покрытый оранжевой аптечной клеёнкой. Оттуда отец не вякал до утра.
А Валя укладывалась на его место в кровати, и они в двух одинаковых, расшитых матерью ночнушках поворачивались
Во сне Валю теперь преследовали не побои отца, а изнасилование. Домашний страх, в клейком месиве которого она росла, словно потускнел и съёжился на этом фоне. Ведь Валя взрослела, постоянно придумывая вместе с матерью, как заговаривать пьяному зубы, как отбиваться, куда прятаться…
Росла не как человек, а как дичь в сезон охоты. Но теперь почувствовала себя дичью новых охотников, дичью, которой надо быстрее отсюда бежать. Стала бояться выходить вечером, долго находиться среди людей, страдала даже в школе.
Она всегда была замкнутой, но теперь, казалось, все видят, что она «такая», и девчонки презирают, а парни считают, что с ней теперь можно всем. Постоянно хотелось плакать, она еле сдерживалась. И в конце концов договорилась с собой, что она как мать. Та пожертвовала собой за квартиру, а она, став заступницей матери.
Валя была талантливым ребёнком, но никто в её окружении, кроме бабушки Поли, не мыслил такими категориями. Бабушка, любуясь внучкой, сияла, цокала языком и приговаривала:
– Ну что у меня за девка? Ну, всем взяла!
Валя лучше всех в классе могла перечислить пионеров-героев и в чём-то благодаря им решилась на защиту матери. Она ярче всех пела «Бухенвальдский набат»: «…это закалилась и окрепла в нашем сердце пламенная кровь… и восстали, и восстали, и восстали вновь!»
Лучше её в школьной самодеятельности никто не исполнял литературные монтажи из произведений советских писателей. Ей не было равных на физкультуре, в классиках, резиночке и вышибалах. Но главное, телевизор!
Валя научилась шить вручную из принесённой матерью ткани блузки, как у дикторш. Читала в них перед зеркалом в ванной программу передач по газете и видела себя телеведущей – честной, сильной, правдивой и готовой защищать слабых.
К концу восьмого класса мать, мечтательно повторявшая слово «Москва», объявила, что обо всём договорилась – Валя пойдёт ученицей к ней в цех. Это было такое же привычное предательство, каким прежде было ежедневное прощение бесчинств отца «ради семьи».
– Что, доча, так смотришь? – оправдывалась мать. – Терешкова тоже была ткачихой, а потом раз – и в небо! Бабы в цеху сразу сказали, Валька ударницей будет в мать!
Она при любом удобном случае подчёркивала никчёмность отца, гордилась званием «Ударницы коммунистического труда». И тёмно-красный значок с этой надписью прикалывала на платье, идя на фабрику, а потом не ленилась перестёгивать на рабочий халат.
Валя ответила ледяным «нет», собрала сумку и поехала на «скотовозе» к бабушке Поле. «Скотовозами» называли полуразвалившиеся грязные вонючие автобусы, в них из деревни возили на рынок городка не только домашнюю птицу, но свиней и баранов.
В деревне был двойной праздник. С одной стороны Кирилл – самый длинный день, самая короткая ночь, с Кириллина дня – что солнышко даёт, то у мужика в амбаре. С другой стороны, именно на Кирилла провели электричество.
– Гляди, Валюшка, какой мне Лёнька Брежнев подарочек сделал! – щёлкала грубым выключателем бабушка Поля, любуясь на голую лампочку в центре избы.
Она побежала к Ефиму и вернулась со стеклянной банкой, завёрнутой для тепла в кофту. В банке был горячий куриный бульон с кусками курицы.
– Фимка под праздник куру забил. Ешь, пока не простыло, – скомандовала бабушка, выливая бульон из банки в мисочку. – Что стряслось-то? Сама не своя! Говори как есть, грустить-то вместе веселее.
Бабушка чувствовала Валю, видела всё, чего не видела мать, но Валя не решилась открыться.
– Мать меня ученицей на фабрику вписала. У меня отметки хорошие, зачем на фабрике гнить?
Пёстрая кошка Василиса пристроилась к Валиной ноге, стала умильно трогать её лапой в надежде на кусочек курицы, но бабушка отогнала:
– Пошла отседова! Твой обед в погребе бегает! На твою красоту, Валюшка, жених только в большом городе есть. А правнуков мне вези, не Гальке!
Ох, и не любила бабушка Поля невестку.
– Больше не могу, доедай, – отодвинула Валя мисочку к бабушке, и та стала доедать остатки бульона. – Ой, я ж, свинья, куру сожрала, тебе одну воду оставила!
– Старым мясо-то вредно, а ты растёшь. Да и зубы мои куру не возьмут.
– Заработаю в городе, зубы тебе вставлю!
– Уж я со своими доживу. Запомни, Валюшка, в курином бульоне вся сила. Куриный бульон – жидовский пенициллин. От всех простуд и кашлей.
– Ты хоть знаешь, что такое пенициллин? – спросила продвинутая Валя.
– Лекарство от всего. Что у нас берёза от всех болезней, то у жидов куриный суп. Они богатые, что им по лесу-то шастать?
– Бабушка, ты их хоть видела? – упорствовала Валя, чтоб показать, до чего она взрослая и умная. – Ты ж из Берёзовой Рощи не выезжала!
– Видела одного. Вежливый. В костюме весь. Стучит в калитку: «Не подскажете, Алексеевы здесь живут?» – ответила бабушка Поля, внимательно глядя на Валю. – С дедом твоим сидел.
– Где сидел?
– А где сидел, там и помер…
– Так дед же на войне погиб!
– До войны, Валюшка… Я тогда отца твоего носила. Сильно была брюхата. Ты уж большая, знать должна. Вдруг не свидимся…
– Как это не свидимся? – возмутилась Валя.
– Враг народа был дед! Шпиён!
– Какого ещё народа? – опешила Валя.