Вышивка по ворованной ткани
Шрифт:
– А как на женихов гадали? – спрашивала Валя.
– В Троицын день смотрели венки, что на Семик на берёзе завили. Как венок высох, бросали в речку. Где пристанет, с той стороны и жених. Чей венок водою первый прибьёт, та первой замуж пойдёт. А потонет – то к смерти, – говорила бабушка Поля, прищурившись, и вокруг её синих глаз набегало кружево чудесных морщинок.
В восьмом классе Валя резко вытянулась, а фигура стала красивой, как у матери. Мальчишки из класса начали приставать, а взрослые парни нагло свистели вслед. Мать это беспокоило, и она
– Запомни, доча, мужики – скоты! Блюди себя для мужа, не то всю жизнь будет попрекать, что порченая! Поедешь в Москву, ищи богатого, доброго, в очках, и чтоб бил не сильно. Примерно, как артист Баталов… Будет и мне заступник.
Но ситуация с «заступником», к сожалению, решилась раньше. Перед последней четвертью восьмого Валя побежала за контурными картами в домашнем платье и тапках к однокласснице Ленке, живущей через подъезд.
Открыл отец Ленки, местный участковый дядя Коля, безликий мужик шириной и высотой с полутораспальный матрас, одетый в майку и линялые треники.
– Заходи, – как всегда, сказал он бесцветным голосом.
Валя разула тапки и босиком пошла в большую комнату, где орал телевизор, и Ленка, видимо, не могла от него оторваться. Но ни Ленки, ни её матери там не было. Был только зашедший сзади дядя Коля, швырнувший Валю на разложенную софу, предупредив тем же бесцветным голосом:
– Заорёшь, убью!
Но она и так не могла орать, словно голос украли, и задыхалась под потной тушей, буквально размазывающей её по софе. Валя видела, как это бывает у матери с отцом, но от боли, бессилия и унижения не могла даже плакать, только искусала в кровь губы.
Мать сто раз предупреждала, но не предупреждала, что это может быть отец подруги. Да ещё и милиционер. И когда он отвалился, как пиявка, насосавшаяся крови, Валя спрыгнула с софы, хотя до этого казалось, что не может встать.
На жирной туше дяди Коли над спущенными трениками краснел причудливый шрам от вырезанного аппендицита. Девчонки показывали друг другу на физкультуре подобный шов, но у них была аккуратная полосочка. А у него – длинный шрам, причудливо загибающийся на конце. Валя уставилась на этот шрам, как загипнотизированная, и не могла сдвинуться с места.
– Что смотришь, подстилкина дочка? Понравилось? – бесцветно спросил дядя Коля.
От его слов Валя очнулась, подняла с пола и натянула трусики с застиранными узорчиками. Она была уничтожена и раздавлена каждой клеточкой тела и каждой частичкой души. Подумалось, что, видимо, хирург, вырезавший аппендицит, испытывал такое отвращение к этой туше, что никак не мог вынуть из неё нож.
И ей бы сейчас этот нож. Или любой другой. Она бы нашла силы! Но неожиданно для себя самой посмотрела на дядю Колю тяжёлым взглядом и произнесла:
– Теперь, если моего папашу на перевоспитанье не возьмёте, директору школы расскажу!
Дядя Коля мгновенно сел, натянул треники и закурил:
– Да кто тебе поверит?
– Директор со мной в милицию пойдёт, а я им нарисую, какой у вас шов на животе!
Дядя Коля словно протрезвел,
– А Ленка с матерью… это… к тётке поехали…
Валя доплелась до дома на ватных ногах, несколько часов отмывала себя под душем и беззвучно плакала. Болело не только внизу живота, но всё тело. Она несколько раз постирала одежду, в которой была, и поняла, что не может остановиться, хочет продолжать её стирать и стирать до дыр.
Крови было немного, но трусы всё равно потихоньку выбросила. Жаловаться было некому, хотелось зарыться, закопаться под одеяло и больше никогда оттуда не вылезать. Сто раз прокрутила в голове, что, если бы не зашла в квартиру, а попросила позвать Ленку, ничего бы не было…
Но ведь она всегда заходила за Ленкой и сто раз слышала его бесцветное «Заходи!». Может, она виновата за мать, получившую квартиру и прозвище «Галка-подстилка»? Или не так одета? Но платье домашнее, не короткое, почти мешком, и она не красит глаза, как девчонки, которые уже обжимаются с парнями в кустах.
Совсем не хотелось жить, и она знала, как самоубийцы вешаются в заброшенных сараях на краю города, а потом их через полгода случайно находят. Но как же мать? А главное, бабушка Поля? Валя не понимала, что теперь делать с собой, но чувствовала, как её сжигает ненависть ко всем мужикам планеты, и она готова мстить.
Назавтра отец снова напился, начал драться, и Валя побежала в отделение милиции, а насильник дядя Коля как миленький приехал на мотоцикле с коляской. Они с напарником технично дали Валиному отцу в морду и забрали на ночь в отделение, приговаривая про моральный облик советского человека.
Мать рыдала и билась на такую несправедливость, порывалась вызволять мужа за взятку, но Валя сурово предупредила:
– Вытащишь его из милиции – повешусь!
Мать притихла и прошептала:
– Ну, вся в бабку характером!
Утром отец вернулся с разбухшим от побоев лицом и без переднего зуба. Ночь в милиции произвела на него глубокое впечатление.
– Я ж не вор, не убийца! – орал он неслушающимся разбитым ртом. – Я ж работяга!
– Прости меня, Володенька… – бросилась ему в ноги мать, словно была виновата.
– Ах ты, подстилка недобитая! Теперь под Кольку легла? – и он врезал матери изо всех оставшихся сил по лицу.
Та упала, плача и размазывая кровь по губам, но Валя встала перед ним и тем же голосом, что ставила условия насильнику, сказала:
– Ещё раз тронешь, дядя Коля тебя в тюрьму посадит!
– Доча, ты что, доча? – залепетал отец. – Я ж тебя маленькую… Я ж тебе… Ты что, всё забыла?
– Ничего не забыла! Ни как мы с матерью по снегу в ночнушках от тебя бегали! Ни как ты мне руку сломал! Ни как у соседей до утра прятались! Всё помню! – вдруг закричала Валя и долго кричала, будто выплёвывая из горла с этим криком накопленный жестяной налёт.