Высокая ставка
Шрифт:
Джованни, глядя прямо перед собой невидящим взглядом, даже не посмотрел на сестру.
— Да, да, проститутка! Девка. Восемнадцати еще нет, а у нее уже было три, три (она помахала тремя вытянутыми пальцами перед его глазами) аборта! Проститутка и убийца.
Ангелина Джемелли Серио была в ярости. Хвала Небу, ей так повезло: иметь бездетного, бесполого, увечного карлика брата, который обеспечил ее недалекого мужа и сыновей огромным состоянием, и наследовать после его кончины все остальное — и вдруг на тебе. Невероятное оскорбление!
— Нет, это уж слишком!
Ангелина кричала, рвала на себе волосы. Жирные, в складках руки тряслись. Настоящая карикатура на богатую итальянскую матрону-иммигрантку: громкоголосая, требовательная, брызжущая слюной.
— Ты не сделаешь
— Я... я введу ее в мой дом, — запинаясь, произнес Джованни.
— Боже милосердный! Боже милосердный! — завыла Ангелина, возведя глаза к небу. — За что мне такое наказание? — И, навалившись всей тяжестью своего тела на полированный обеденный стол, она просипела с похотливой усмешкой: — Здесь, в Рио, мы сможем что-то найти. Тебе нужна проститутка, молоденькая девчонка, которая будет делать все, что захочешь, — это понять могу. Ты же мужчина. Но умоляю тебя: не женись на этой вонючей шлюшке.
Джованни сердито посмотрел на сестру.
— Нет, нет, нет! — Ее лицо пошло пятнами. — Думаешь, она любит тебя? Эта маленькая сучка. Она тебя окрутила. Думаешь, ты ей нужен? Думаешь, она хочет тебя, эта кобыла?
— Заткнись! — Джованни, шатаясь, поднялся на ноги.
— Думаешь, ей нужен такой, как... как ты?
— Замолчи, — Джованни стукнул палкой по полу.
— Она носится по улицам, как собака! Взбесившаяся сучка! Что ты знаешь о женщинах? Ты — ребенок! Ничего не смыслишь в подобных делах! Эта девчонка — мусор, помойка. И ее мать — помойка! Она не знает своего отца!
— Ангелина, — сказал Джованни спокойно, но твердо, — эта девушка будет моей женой!
— Ты все потеряешь! — крикнула Ангелина. — Деньги, имя, уважение... Весь мир будет над нами смеяться: Джованни женился на проститутке, на грязной уличной девке.
— Ангелина!
— Эта... эта... она спит с черными!
— Она будет моей женой.
Увы! Свадьбу назвали Цирк Джемелли, а самого Джованни — Карлик Джемелли. Ангелина Серио получила прозвище Жирной леди, Марию Мендес, мать Изабель, с толстым слоем косметики на пропитом лице, называли не иначе как клоуном. Все политики, деловые люди и иные представители общественных кругов, полгода назад почтившие своим присутствием похороны отца Джованни, теперь перезванивались, хихикали и поздравляли друг друга с тем, что приняли мудрое решение отклонить приглашение на эту шутовскую свадьбу. С огромным трудом удалось Джованни найти для обряда священника, старика пьяницу, уже закончившего свою церковную карьеру, и то лишь после того, как внес весьма ощутимый вклад в архиепископскую казну.
Прием состоялся на обширном заднем дворе дома Джованни. Белые столы и стулья для четырех сотен гостей, расставленные на пыльной зелени лужайки, очень напоминали сахарную глазурь на гигантском торте. Перед глазами мелькали розовые банты и воздушные шары. В бамбуковых клетках, развешанных вокруг бассейна, окруженного тамариндовыми деревьями, ворковали белые голуби.
Места гостей жениха, не пришедших и приславших свои извинения, заняли дружки и любовники Марии Мендес. Они набились в обшарпанные грузовики и открытые автобусы и, пока ехали, трубили в горны и распивали дешевое вино.
Миновав церковь, они подкатили прямо к дому Джемелли и налетели на двор, похожий на глазированный торт, словно муравьи на сахар. Целый час они напивались изысканным вином, которым официанты, одетые в белое, наполняли большие искрящиеся бокалы. Стоя у столов, они жевали и жевали, пока не осовели от еды и не могли больше проглотить ни кусочка. Тогда они принялись рассовывать еду по карманам. Когда же еды не осталось, стали хватать с подносов серебряные приборы и прятать в штаны. Официанты попытались урезонить не в меру расходившихся гостей, тогда какая-то крикливо одетая женщина, вырывая у них ножи и вилки, заявила, что они ей нужны в качестве сувенира на память. А один официант схлопотал пощечину, когда попробовал помешать длинноволосому парню в пиджаке пурпурного цвета засовывать в мешок голубей, предварительно оторвав им головы, что было по меньшей мере
А вакханалия на заднем дворе продолжалась. Перед самым оркестром, на специально оборудованной площадке для танцев, Мария Мендес извивалась в похотливой ламбаде со смазливым крепким юнцом, вполовину моложе ее. Она крепко прижималась животом к его бедрам, дряблые груди едва не вываливались из глубокого выреза. Она поглаживала его крепкий зад и похотливо поводила глазами. Пьяная толпа, глядя на них, хохотала и топала ногами. Громче всех смеялась Изабель, в своем тяжелом свадебном наряде за сто тысяч крузейро, и ее смех всколыхнул волны вожделения у стоявшего рядом Джованни.
Он не видел никого и ничего, кроме своей красавицы невесты. И так было весь этот день. В последующие годы Джованни будет вспоминать каждый момент, каждую секунду этого дня: свое первое впечатление при взгляде на Изабель в атласном платье со старинными кружевами, холодную, похожую на пещеру церковь, невнятное бормотание старого священника, от которого разило виски, бурную вечеринку в своем дворе. Но среди всех неясных, смутных воспоминаний — о церкви, вечеринке и других — всегда будет преобладать незабываемое: рыжеволосая, с кожей цвета оливы, Изабель. Когда они стояли рядом у алтаря, он заметил мерцающее сияние в ее светло-зеленых глазах, прекрасных, как пластиковые глаза куклы. Но ее глаза были живыми, слегка насмешливыми, светились умом и вызывали желание. И еще он запомнил исходивший от нее запах, там, в церкви. Запах духов ее матери, запах блуда, легкий аромат пудры, и надо всем этим — ощущение мускуса, набухших желез... Во время службы, которую открывал пьяница священник, Джованни, и без того скрюченный, согнулся чуть ли не пополам, чтобы скрыть эрекцию. Изабель все поняла, запрокинула голову и хрипло усмехнулась, показав свои ровные белые зубы. Священник на секунду умолк и с удивлением на нее воззрился, а она опять рассмеялась, взяла руку Джованни в свою, и ему показалось, что он сейчас умрет от блаженства.
Когда яростное бразильское солнце угомонилось и на землю спустилась прохлада, вечеринка достигла своего апогея. Одна пара стала заниматься любовью прямо под столом, скрытая длинной скатертью, и гости, перевернув стол, принялись поливать увлекшихся любовников холодной водой, под одобрительный хохот зрителей. Какой-то пьянчуга вырвал изо рта музыканта трубу, тот хватил его кулаком по голове, и оба покатились по земле, тузя друг друга, пока их не растащили. Тут музыканты перешли на танцевальные ритмы, и пирующие пустились в пляс, сначала поодиночке, затем по двое, по трое. Когда тимпаны разразились страстным, зовущим стаккато, гости вытянулись в длинную цепочку и заскользили между столами. Глаза Изабель блестели от возбуждения. Она взяла мужа за руку, потащила его на законное место — во главе цепочки, и они повели всех вокруг двора. Вдруг смуглое лицо невесты покраснело от гнева. Она заметила, что дружки ее матери смеются над калекой мужем. Изабель подобрала подол свадебного платья, вскочила на возвышение, где сидели музыканты, и, замахав руками, крикнула:
— Хватит! Заткнитесь! Не то не получите ни крузейро! — Музыканты, очень недовольные, прервали свою сумасшедшую самбу. Гости запротестовали было, но Изабель повернулась к ним, ее зеленые глаза сверкнули недобрым смешком, над двором пронесся ее крик:
— Вон отсюда! Вон все, мерзавцы! Прочь из моего дома!
Вперед выступила Мария Мендес:
— Не смей так разговаривать с моими друзьями!
— И ты убирайся! — крикнула Изабель.
— Ты что себе позволяешь, маленькая шлюшка?
— А кто меня научил? Да ты еще большая шлюха, чем я!