Высокая вода
Шрифт:
Через несколько минут дверь открыл молодой человек в синем костюме. Чисто выбритый, темноглазый, он был достаточно красив, чтобы работать моделью, но, может, слишком коренаст, чтобы хорошо получаться на фотографиях. «Si?» – спросил он, не улыбаясь, но и не выказывая большего недружелюбия, чем средний горожанин, которому позвонил в дверь полицейский.
– Виоngiorno, – сказал Брунетти. – Я комиссар Брунетти. Я хотел бы поговорить с синьором Ла Капра.
– О
– О преступности в городе.
Молодой человек, стоявший снаружи, не сдвинулся с места и не сделал поползновения пропустить Брунетти внутрь. Он ждал от Брунетти более полных объяснений и, когда стало ясно, что их не будет, сказал:
– Я думал, что в Венеции нет никакой преступности.
Более длинная фраза выявила его сицилийский акцент и агрессивность тона.
– Дома ли синьор Ла Капра? – спросил Брунетти, устав от этой разминки и начиная замерзать.
– Да. – Молодой человек отступил в глубь дома и придержал дверь для Брунетти.
Брунетти оказался в большом внутреннем дворике с круглым бассейном в середине. Налево мраморные колонны поддерживали лестницу, ведущую на первый этаж здания, окружавшего дворик. Оттуда лестница зигзагом, по-прежнему прилегая вплотную к стене, поднималась на второй и третий этажи. На ее мраморных перилах с одинаковыми интервалами стояли львиные головы. Под лестницей был свален мусор, оставшийся от недавних работ: тачка с бумажными пакетами с цементом, рулон толстого крепкого полиэтилена и большие жестянки с разноцветными потеками краски по бокам.
На первой лестничной площадке молодой человек открыл дверь и отступил в сторону, пропуская Брунетти вперед. Войдя, тот услышал музыку, доносившуюся с верхних этажей. Пока он поднимался за молодым человеком по ступенькам, звуки стали громче, и вот он различил среди прочего солирующее сопрано. Аккомпанировали, кажется, струнные, но музыка звучала приглушенно. Молодой человек открыл еще одну дверь, и в это мгновение голос вознесся над инструментами и парил в чистой красоте целых пять ударов сердца, а затем спланировал из небесных сфер в мир земных инструментов.
Они миновали мраморный холл и стали подниматься по внутренней лестнице. По мере их продвижения вверх музыка становилась громче и громче, голос яснее и чище – они приближались к источнику звука. Молодой человек, казалось, ничего не слышал, хотя пространство, в котором они двигались, было целиком заполнено звуком и больше ничем. Наверху второго лестничного пролета молодой человек открыл еще одну дверь и опять встал сбоку, кивком приглашая Брунетти в длинный коридор. Он мог только кивать: Брунетти не услышал бы его слов.
Брунетти двинулся впереди него по коридору. Молодой человек поравнялся с ним и открыл дверь справа. На сей раз он поклонился, когда Брунетти шагнул через порог, и закрыл за ним дверь, оставив его внутри, оглушенного и растерянного.
Лишенный всех чувств, кроме зрения, Брунетти увидел в четырех углах широкие, высотой в человеческий рост колонки, обращенные к центру комнаты стороной, затянутой тканью. А там, в центре, на светло-коричневом кожаном шезлонге лежал человек. Его вниманием целиком завладел маленький квадратный буклет, который он держал в руках, и он не подал виду, что заметил Брунетти. Брунетти, остановившись в дверях, смотрел на него. И слушал музыку.
Сопрано было абсолютно чистым, звук рождался и пестовался в сердце, пока не выливался из него без всякого усилия, чего достигают лишь величайшие певцы ценою невероятного труда. Голос задержался на одной ноте, взлетел вверх, набирая мощь, соперничая с инструментом, который, как он теперь понял, был клавесином, и потом на мгновение замер, позволяя струнным вступить в разговор с клавесином. А затем голос вступил опять и повел струнные за собой, поднимаясь все выше и выше. Брунетти разбирал отдельные слова и фразы; «disprezzo», «perche», «perpietade», «fuggeilmiobene», говорившие о любви, тоске и утрате. Значит, опера, хотя он понятия не имел, какая.
Человеку в шезлонге было под шестьдесят. Его гладкое брюшко свидетельствовало о хорошем питании и спокойной жизни. На лице у него выделялся нос, большой и мясистый – тот же нос, который Брунетти видел на полицейском фото его сына, обвиняемого в насилии, – и на этом носу сидела пара очков с бифокальными линзами для чтения. Глаза у него были большие, яркие и достаточно темные, чтобы казаться почти черными. Его щеки, хоть были чисто выбриты, уже заметно потемнели, несмотря на ранний час.
Потрясающее диминуэндо завершило исполнение. И только в наступившей тишине Брунетти понял, как совершенно было качество звука, не испорченное даже громкостью.
Человек расслабленно откинулся в своем шезлонге, и буклет выпал из его руки на пол. Он закрыл глаза, закинул голову, расслабил все тело. Хотя он никак не реагировал на приход Брунетти, тот не сомневался, что человек знает о его присутствии в комнате; более того, у него появилось чувство, что демонстрация эстетического экстаза специально устроена для него.
Подражая теще, аплодировавшей арии, которая ей не понравилась, но расхваливалась знатоками, он несколько раз тихонько хлопнул кончиками пальцев.
Будто вернувшись из эмпирей, куда смертным вход заказан, человек в шезлонге открыл глаза, встряхнул головой в фальшивом изумлении и обернулся к источнику беспокойства.
– Неужели вам не понравился голос? – с настоящим удивлением спросил Ла Капра.
– О, голос мне очень понравился, – ответил Брунетти, а потом добавил: – Но игра показалась не очень естественной.
Если Ла Капра и уловил отсутствие притяжательного местоимения, то предпочел проигнорировать это. Он поднял либретто и помахал им в воздухе.