Высота
Шрифт:
— А вырастил тебя кто? Токмаков? Забыл, кто тебя на домну рекомендовал? За штаны мои держался, на шаг боялся от меня отойти. А кто Баграта вырастил? А теперь вам больше не нужен Карпухин! Побоку его…
— Зря вы, Захар Захарыч, обижаетесь, — сдержанно сказал Вадим. — Радоваться надо, что мы варим первую в мире домну. Техника шагает вперед.
— Слава тебе господи! — обрадовалась Василиса. — Хоть дома поживет на старости лет.
— Да что вы ко мне привязались сегодня! — Карпухин принялся сердито отгонять мух, и непонятно
Как все несловоохотливые люди, Вадим, вынужденный к большому разговору, был полон невысказанных мыслей и возбужден.
Он ушел расстроенный, понимая, как сильно встревожен Карпухин своим будущим.
А Вадим мог бы его утешить. Нужно было только сказать, что ему очень тоскливо будет ездить по стройкам без старика.
5
Койка Пасечника стояла у самого окна, и он подолгу смотрел на небо.
Дожди унялись.
Августовское небо было таким голубым и просторным, каким оно может казаться только верхолазу, глядящему из больничного окна.
Пасечнику невмоготу было лежать без движения, устремив взгляд в потолок, нестерпимы были запахи больничной палаты.
Когда ветерок гремел оконными рамами, грозясь выбить стекла, и окна закрывали, он начинал беспокоиться особенно сильно.
Пасечник знал, что не сегодня-завтра будут подымать «свечу» с «подсвечниками», и боялся, как бы этот ветерок, по выражению Матвеева, «не наделал рикошета».
Мысленно Пасечник уже не раз поднял «свечу». Он лежал, закрыв глаза, и в медленной больничной тишине ему слышались скрип такелажа, хлопанье флага на верхушке домны, постукиванье барабана лебедки и зычный голос Токмакова, который, силясь перекричать все шумы, кричит что-то очень важное ему, Пасечнику, стоящему на самой верхотуре.
Ночами он вспоминал все самое памятное, что ему пришлось пережить, и — наяву или в обрывках сна — странным образом смешивались здесь события и подробности его фронтовой и мирной жизни. То он отправлялся в ночной поиск, на охоту за «языком», в больничных туфлях, перепоясанный монтажным поясом и зачем-то вооруженный гаечным ключом. То в каске и маскировочном халате, увешанный гранатами, в сапогах лез на высоченную мачту и разгуливал в таком виде на го-ловокружительной высоте…
Приход Кати сильно обрадовал Пасечника. Он совсем близко от себя увидел ее заплаканные глаза, нежные, испуганные, и горько усмехнулся.
— Какой уж из меня теперь кавалер! Одни каблуки от кавалера остались да воротничок от рубахи. Вот как разукрасило…
Катя осторожно погладила его забинтованную голову, поправила простыню.
Катя отводила взгляд, хотела скрыть, что только сейчас плакала. Зубы ее были стиснуты, но губы дрожали, и этого скрыть она не могла.
— У кого красивая душа, — сказала Катя, — а у кого красивая фотокарточка…
На
Пасечник и не подозревал, каким образом Катя получила разрешение на внеурочные визиты.
Накануне вечером, когда прием посетителей кончился, Катя осталась сидеть на табуретке в больничном коридоре.
Дежурная сестра несколько раз напоминала ей, что пора уходить, но Катя продолжала сидеть. Сестра пожаловалась врачу.
— Вам, барышня, давно пора уходить.
— Никуда я не пойду. — Катя заерзала на табуретке. — Тут останусь.
— Поймите, барышня, В больнице находиться посторонним строго воспрещено.
— Я не посторонняя.
— А кем вы приходитесь больному? — допытывался врач. — Кто вы ему?
— Никто.
— Никто? Гм…
— Люблю я его, — выпалила Катя.
— Любите? — неопределенно переспросил врач. Он пристально поглядел на Катю. — Но чем я могу вам помочь? Больница! Здесь свои порядки.
— Гоните меня? Ну что же, — с неожиданной кротостью сказала Катя и послушно поднялась с белой табуретки. — Тогда я в саду ночевать буду. На скамейке.
Катя на самом деле ушла в больничный садик и уселась на скамейку. Рано утром, когда врач уходил с дежурства, он увидел на скамейке спящую Катю и распорядился пускать ее к больному Пасечнику в любое время, как это разрешено родным и близким, если состояние больного тяжелое…
Пасечник еще за стеклом двери увидел Катино лицо, черные гладкие волосы и плечи.
Катя вошла в палату, робко одергивая халат.
Пасечник, не таясь, смотрел ей в лицо, еще более смуглое, чем всегда (наверное, потому, что она была в белом), смотрел в ее глаза, большие, серые, подведенные копотью.
— А меня, между прочим, — Пасечник провел рукой по забинтованной голове так, словно поправил прическу, — тут еще одна барышня навещает. И сегодня приходила.
Пасечник показал глазами на пышный букет, стоящий на тумбочке.
Катя быстро оглядела палату.
И в самом деле, на других тумбочках цветов не было. Как же она сразу не заметила этот букет? И не разобрать, что за цветы.
Катя понюхала цветы.
— Хорошо пахнут!
— Георгины-то? Ни капельки!
Катя принялась судорожно развязывать и завязывать тесемки халата.
Пасечник рассмеялся, мягко завладел Катиной рукой и уже не выпускал ее.
— Это Берестова. Маша Берестова.
— Сестра Бориса?
— Ну да, юнца этого самого. Который у лебедки вертится.
— Он в верхолазы перевелся.
— Детский сад на верхотуре открывают?
— В тот день заявление подал. Когда с вами такое стряслось.
— Ишь ты! — сказал Пасечник скорее уважительно, чем снисходительно, и задумался. — Но вовсе не Борис эту светленькую барышню сюда посылает.