Высота
Шрифт:
— Разве это беседа была? Говорили мы уже на эту тему. Ты ругал тех, которые присутствовали, за отсутствующих. И потом тон у тебя казенный: «на сегодняшний день», «отсутствие наличия интереса»… Что значит — отсутствие наличия? Надо просто сказать — нет интереса. Или вот еще — «корни самотека». Ну какие у самотека могут быть корни? Вдумайся! Ты и беседуешь так, словно уверен, что тебя нельзя слушать с интересом и удовольствием.
— Какой же я, Иван Иваныч, оратор? — обиделся Гладких.
— Ты и слово «оратор» произносишь почти как ругательство. Вот поэтому
Терновой знал Гладких еще в годы первой пятилетки. Гладких работал тогда в постройкоме. Он всегда был исполнителен и прилежен. Но просто удивительно, почти непостижимо, как Гладких умудрился эти двадцать лет оставаться на месте, не расти, словно и сейчас его окружали грабари и сезонники в лаптях. Гладких стал партгрупоргом, когда на стройке домны было тихо и малолюдно. Но вот приехали монтажники, размах работы увеличивался, темпы росли, стройка домны стала местом встречи новаторов-строителей, и Гладких оказался в центре большого коллектива. А во главе его стать не смог. Терновой понимал, что Гладких не сможет по-настоящему возглавить организацию.
Терновой, тяжело опираясь на палку, заковылял, на ходу выговаривая что-то Гладких, а Токмаков пошел в свою конторку.
В конторке сидел за чертежами и чесал лысину Матвеев.
— Пыхтишь, старик? А мне за тебя опять нагорело.
— Черт его знает, в этих еллипсах заблудился.
— Я вот тебе покажу «еллипсы»! Приходи ко мне завтра в восемь вечера. Хотя что я говорю? — спохватился Токмаков, вспомнив про приглашение к Берестовым. — Вечером я занят. Приходи завтра в шесть утра. Ранец твоя дочка не выбросила? Захвати тетрадки, карандаши. Готовальня у меня найдется. Учебники займи у Бориса, все равно он пока не учится.
Матвеев стоял ошарашенный, не находя слов ни для возражений, ни для благодарности.
5
Душный вечер привлек в парк на берегу пруда много публики, и ресторан «Мангай» был переполнен, как всегда под выходной день.
То был довольно неказистый ресторан второго разряда, но он очень хотел выглядеть шикарным и ни в чем не уступать ресторанам первого разряда. Усердный квартет на эстраде тщился изображать солидный оркестр; пианист, ударник, скрипач и аккордеонист так старались, что за дверью могло показаться: музыкантов вдвое больше, чем их есть на самом деле.
За столиком, у самого оркестра, сидели одной компанией Борис, Хаенко, Катя, Одарка, Бесфамильных и еще кто-то из монтажников.
Борис с непривычки быстро опьянел. Он смотрел вокруг себя невидящим мутным взглядом. Мальчишеские вихры его, и так неподатливые, воинственно торчали во все стороны. Он пошатывался, даже сидя за столом, а Хаенко с недоброй щедростью все подливал ему.
— Гуляй, рабочий класс! Первая получка! Факт! Она влагу любит.
— Крупный рак имеется в буфете, на любителя! — предложил официант, хлопочущий за столом.
— Д-давай на любителя! — величественно согласился Борис.
Катя курила, откинувшись на стуле, ей жали туфли, она их сбросила под столом и с удовольствием шевелила онемевшими пальцами.
Оркестр грянул песенку шофера Минутки, под которую все танцевали фокстрот, причем несколько сиплых голосов обязательно принимались при этом подпевать: «Через реки, горы и долины…»
Катя погасила недокуренную папиросу о тарелку, сунула ноги в туфли и пошла танцевать с Хаенко.
Кто-то пригласил Одарку, она зарделась от радостного смущения — так редко кавалеры отваживались приглашать ее, громоздкую, высоченную и с виду неуклюжую…
В другом углу зала, в полном одиночестве, похлебывал пиво Токмаков.
Он заметил вошедшего в зал Пасечника, который нерешительно пробирался между столиками в поисках свободного места.
Пасечник сухо поздоровался с прорабом, увидел пустой стул рядом с ним, но сделал вид, что не заметил.
Однако где же все-таки найти свободное местечко? Нету, как назло.
Пасечник еще раз огляделся, еще раз обошел вокруг какого-то столика.
— Садись! — пригласил его Токмаков и с грохотом двинул пустым стулом. — Здесь плацкарты не требуется.
Пасечник молча сел.
— Зачем без толку кружиться по залу? Или забыл, что прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками?.. А разговаривать со мной не обязательно. Тем более, я уже собрался уходить. — Токмаков окликнул официанта. — Получите с меня.
Пасечник хмуро молчал.
— На себя обижайся! — сказал Токмаков. — За каждым шагом твоим следить нужно. Грудной младенец!
— Между прочим, я, товарищ прораб, отнят от груди двадцать шесть лет назад. И представьте — не скучаю. Привык.
Токмаков сидел, отвернувшись от Пасечника, и не отрывал взгляда от Бориса. Тот, пошатываясь, вышел из-за стола и направился к выходу, но почему-то застрял на пороге, притулившись к дверному косяку.
Токмаков поспешно расплатился с официантом и кивнул в сторону Бориса:
— Вот еще один герой. Эскимо на губах не обсохло, а туда же…
Токмаков поспешил на выручку к Борису.
Хаенко, двигаясь в танце, увидел через Катино плечо Токмакова, уводящего Бориса.
— Куда же он нашего кассира уводит? — забеспокоился Хаенко. — А кому за ужин платить? Это уж ты, Борис, извини-подвинься!..
Хаенко бросил Катю в кругу танцующих и, не оглянувшись на нее, стал пробираться к выходу, спеша догнать Бориса и Токмакова.
Катя, потерянная, осталась одна в толпе, подчиненной ритму танца, и, пока ее совсем не затолкали, направилась к своему месту.
У пустого стола ее встретил встревоженный официант со счетом в руках.
— А кто же, граждане, платить-расплачиваться будет? Счетец-то? Девяносто два рублика сорок копеек.
Официант на всякий случай говорил значительно громче, чем это нужно было, чтобы его услышала Катя.