Высщей категории трудности
Шрифт:
Новиков подравнял листки и вложил в конверт. Поймав мой недоумевающий взгляд, он сказал:
— Подождите. Главное вы знаете. Я был уверен, что она напишет. Как видите, не ошибся.
Он держал письмо в руке, не убирая его в стол и не отдавая мне.
— Когда вы уезжаете?
— Сегодня, — ответил я.
— А как вам понравился Кожар? Я имею в виду летний, — опять усмехнулся он. Положил конверт на стол, снял очки и извлек из кармана носовой платок. Без очков он выглядел усталым и даже голос его звучал как — то иначе — глухо и равнодушно. — Зимний Кожар вы уже видели… Вы ведь у нас второй раз?
Да, в этом городке я второй раз. Деревянные, несокрушимые дома с крытыми дворами, скрипучие деревянные тротуары, пыль на дороге, пыль на траве и деревьях — летом Кожар мне не понравился, ему не хватает полярного колорита — сугробов, обледеневших дорог и тяжелого инея на ветвях. Только синеющие на горизонте горы напоминали о той, что это Приполярный Урал.
Я приехал по делу, не имевшему никакого отношения к той первой командировке, — и вдруг телефонный звонок из прокуратуры в гостиницу. Звонил Новиков. Мы с ним не виделись полтора года, и, естественно, его голос я не узнал. «Я хочу побеседовать с вами по делу, связанному с Раупом…» — Только после того, как он произнес «Рауп», я сообразил, кто со мной разговаривает.
Прокуратуру я нашел без труда. Нашел и кабинет с табличкой «Прокурор г. Кожара Новиков Н. В.». В кабинете было душно и накурено, хотя, насколько я помню, прокурор не курил.
Новиков. Он почти не изменился — тот же синий мундир с блестящими пуговицами, те же очки без оправы в виде эллипсов на бледном узком лице. Та же ироническая улыбка в уголках рта…
Мы обменялись обычными в таких случаях фразами о здоровье, о работе, поговорили о наших общих знакомых. Потом Новиков взял лежавший перед ним конверт и вынул из него пачку твердых листков, видимо, вырванных из блокнота и исписанных мелким почерком.
— Вы помните Васенину? На днях я получил от нее письмо…
И я прочел это письмо, точнее, начало письма…
— … начит, Николай Васильевич, хотя следствие и закончено, вы по — прежнему ищете виновных в этом деле?
— Если говорить точнее, — я ищу истину. С моей точки зрения, вина Васениной не так уж велика.
— Знаю. По вашему заключению, главным виновником является Глеб Сосновский.
— А по — вашему, он — герой. — Новиков быстро, одним движением набросил очки на переносицу. Усталости и равнодушия как не бывало: — Я прочел этот ваш очерк «Отдай сердце людям». И название, и сравнение с Горьковским Данко, наверное, очень эффектно в литературном отношении, но по сути неверно. Вы считаете Сосновского героем…
— А вы преступником? — мной овладело раздражение. Эта манера сидеть прямо, как в судебном зале, этот сухой иронический тон так памятны мне. Как и раньше, я попытался вывести его из себя: — В такой же степени преступником вы можете считать и меня: я каждый день перехожу улицу при красном светофоре.
Новиков окинул меня оценивающим взглядом и сказал с усмешкой:
— Преступления такого рода оцениваются тридцатикопеечным штрафом. — Усмешка исчезла. — Но вполне возможно, что когда — нибудь и на вас будет заведено дело. Если из — за вашего пренебрежения к сигналам светофора какой — нибудь шофер задавит прохожего. Неправильное поведение человека всегда оценивается той мерой зла, которое он приносит обществу.
— Извините меня за неудачное сравнение, — немного отступил я. — Но, Николай Васильевич, мера общественного зла никак не применима к поступку Глеба Сосновского. Все, что он сделал, он сделал ради других.
— Только это вам и ясно, только это для вас очевидно. Немного надо мужества, чтобы отстаивать очевидное, — в голосе Новикова прорвалась горечь. Это было совершенно неожиданно для меня. — А ведь вы знакомы с этим делом глубже, чем другие. Почему вы не хотите взглянуть на это дело объективно и беспристрастно? Почему вы не хотите понять меня?
— А почему, — ответил я вопросом на вопрос, — вы не дали мне возможности ознакомиться с дневниками, когда я просил вас об этом?
— Шло следствие, — коротко ответил Новиков. — И я тогда еще не видел необходимости давать вам все материалы…
— Тогда, а сейчас?
— Сейчас я собираюсь дать вам дневники…
Новиков встал, подошел к сейфу, извлек оттуда несколько потрепанных тетрадей в клеенчатых переплетах. Положил их на стол передо мной.
— Узнаете?
Странно, я их помнил почему — то другими — гораздо толще и внушительней.
— Я хочу вас попросить вернуть эти дневники по принадлежности. Предупреждаю, — Новиков усмехнулся, — копии с дневников можно снимать только с разрешения владельцев. А вот уже специально для вас перепечатанные копии протоколов следствия, — на стол легла стопка машинописных листов. Немного подумав, Новиков взял конверт с недочитанным мною письмом Васениной и протянул мне: — В этих же материалах есть и мое письмо к вам. Я ведь не знал, что мы встретимся. Вас не удивил мой звонок в гостиницу?
— Да, Николай Васильевич, не ожидал…
— Я увидел вас в окно. Постучал в стекло. Но вы так быстро ходите. Я стучу, а вы… — Новиков вдруг засмеялся.
Новиков смеется! Ото была вторая неожиданность для меня. Я не помнил его смеющимся. Я поймал себя на том, что смотрю на этого человека так, как будто только что с ним познакомился. Впервые замечаю, что волосы у него какие — то пегие, наверное, от седины, что на макушке хохолок, а мне всегда казалось, что голова у него, как прилизанная.
Я чувствовал себя захваченным врасплох. У меня в руках те самые тетради, которые я хотел заполучить полтора года назад. И дал их мне тот самый Новиков, у которого я так долго и безуспешно их выпрашивал.
Мы проговорили еще около часу. Новиков снова бесстрастным тоном напомнил мне основные положения своего заключения. Я отвечал ему. Мы опять говорили на разных языках.
Шагая на вокзал по скрипучим тротуарам, я думал: зачем же все — таки Новиков пригласил меня зайти к нему? Почему именно теперь он предоставил в мое распоряжение все материалы по тому делу? В памяти, заслонив все прочие дела и заботы, всплыла моя первая командировка в этот далекий приполярный городок.