Высшая мера
Шрифт:
Кандауров был откровенно тощеват, поэтому все одежды на нем висели свободно, легко, с воздухом. Одевался он щеголевато - клетчатый пиджак, черные брюки, белая рубашка, блестящие туфли на тонкой кожаной подошве. А вот галстуки, галстуки он постоянно высматривал на телевизионных дикторах, на артистах, президентах и старался не отставать. Правда, сероватый цвет лица выдавал человека, который долгое время находился в весьма суровых условиях, годами дышал тяжелым спертым воздухом и мало видел солнца.
– Я не люблю, когда дверь в мой кабинет открывают ногой, - сказал Апыхтин.
– Это моя контора. И если ты пришел ко мне, веди себя пристойно. Или не приходи вовсе.
– Извини, начальник, - осклабился Кандауров, показав темноватые зубы с просветами.
– Сам знаешь, жизнь у меня протекала не в светских салонах.
– В следующий раз я вызову уборщицу, она даст тебе швабру, и будешь протирать там, где наследил, - холодно заметил Апыхтин. Он не боялся Кандаурова, он платил ему деньги и мог позволить себе говорить так, как считал нужным.
– Даже так?
– От удивления Кандауров откинулся на спинку стула.
– И еще мне не нравится, когда некоторые гости пускают мне дым в лицо.
– Это я, что ли?
– И еще мне не нравится, когда по коридорам моей конторы приблатненные личности шастают без дела.
– И опять я?
– Чего по банку шатаешься?
– А почему бы нет?
– Клиентов распугиваешь. И наши с тобой доходы от этого могут слегка уменьшиться.
– Я в тебя верю, Володя.
– Кандауров поспешно загасил сигарету в пепельнице.
– Ты этого не допустишь.
– Костя, - примирительно сказал Апыхтин, - ты ведь все получаешь, о чем мы договорились?
– Не мешало бы добавить, Володя!
– Об этом мы поговорим, когда закончится финансовый год. Как и договаривались. И мой тебе совет… Если хочешь, назови это просьбой… Не светись без толку. И меня не засвечивай. Плохо это, Костя. Неграмотно.
– Признаю, начальник. Виноват.
– Кандауров склонил голову и прижал ладонь к груди.
– Исправлюсь. Только это, Володя… Не надо со мной так круто, я такой невыдержанный, такой психованный… Соображать начинаю на следующий день после того, как что-то натворю… Я это… Как там у вас, у порядочных, называется… Ранимый. Раны в душе остаются. В непогоду болят, напоминают о себе… Болять мои раны, болять мои раны, болять мои раны глыбоко, - пропел Кандауров.
– Знаешь такую песню?
– Выпьешь?
– спросил Апыхтин.
– Володя… Ты обалденный человек. Я тебя люблю.
– Я тоже, Костя, люблю тебя, - усмехнулся Апыхтин и, достав из стола початую бутылку коньяка, два стакана, тут же наполнил их до половины. После этого вынул конфетку, разломил пополам.
– За любовь!
– сказал он, поднимая свой стакан.
– И за верность, - многозначительно добавил Кандауров, прищурившись.
– Любовь без верности немного стоит.
– Как и верность без любви… - Апыхтин выпил до дна, сунул в рот половинку конфетки и спрятал бутылку в стол.
– Будь здоров, Костя. Телефоны знаешь, звони.
Такой вот разговор состоялся у Апыхтина с Кандауровым некоторое время назад, и с тех пор в их отношениях наступила мирная пауза: Кандауров вел себя предупредительно, в банке не появлялся, без надобности не звонил, и даже машину его уже не замечали на ближайших улицах.
Но продолжение у этого разговора все-таки было - примерно через неделю Кандауров позвонил Апыхтину домой, причем в довольно-таки необычное время, поздним вечером позвонил, в двенадцатом часу.
– Володя, у тебя есть враги?
– спросил Кандауров без обычных многословных приветствий.
– Нет, только друзья, - ответил Апыхтин не задумываясь.
– И ты, Костя, первый из них.
– У тебя есть враги, Володя.
– Кто же это, поделись!
– шутя воскликнул Апыхтин, полагая, что Кандауров после этих слов начнет намекать на прибавку к жалованью.
– Не знаю, Володя. Но твой веселый тон говорит о том, что и ты не знаешь. Но они есть, Володя. И это серьезные ребята. Слушок такой прошёл по нашим уголовным коридорам. Мне бы не хотелось, чтобы с тобой случилось что-нибудь неприятное. Береги себя, Володя.
– И ты не можешь мне в этом помочь?
– Вот помогаю. Как могу. Знаешь, странная такая, неуловимая информация… Не то что-то есть, не то нет… Но мой нюх, зэковский, лагерный, называй его как хочешь… Он редко меня подводит.
– Но все-таки подводит?
– Не надо на это надеяться… Знаешь, почему я к тебе проникся? Нет, не из-за денег, которые ты мне время от времени даешь… Неделю назад я понял, что ты ничего так мужичок, ничего… Сначала выволочку сделал, потом коньяком угостил. Если бы ты только мне налил, я бы его тебе в лицо выплеснул. Но ты все правильно сделал… И я понял - наш человек. У тебя двери в квартире стальные?
– Стальные.
– Это хорошо.
– Голос Кандаурова сделался каким-то усталым.
– А этаж какой?
– Седьмой.
– Над тобой есть этажи?
– Еще пять.
– Это хорошо, - повторил Кандауров.
– Спокойной ночи, Володя, извини за поздний звонок.
И этот вот разговор припомнился Апыхтину, когда утром, в запахнутом халате на голое тело, он сидел в кресле и разговаривал со своим заместителем. Будь Апыхтин опытнее в уголовных делах, пообщайся он побольше с авторитетами, то, возможно, иначе отнесся бы к ночному предупреждению Кандаурова. Он мог бы насторожиться, будь у него жизнь другой, не столь удачливой. Но везло ему, во всем везло. И банк работал, наполнялся деньгами, а сколько их сгорело, этих банков, сколько сгинуло вместе со своими председателями и заместителями! И женщина, в которую влюбился, стала его женой, и сын родился, именно сын, а не дочь - ему хотелось, чтобы Апыхтины продолжали свое победное шествие по земле. И со здоровьем у него все было в порядке, из всех лекарств он знал только анальгин да аспирин.
Нельзя сказать, что Апыхтин полностью пренебрег словами Кандаурова, вовсе нет. Он вызвал к себе начальника охраны банка, бывшего милицейского майора Пакина, и строго поговорил с ним - тот немедленно дал нагоняй автоматчикам у входа и на этажах. Предупредил Катю, чтобы без телохранителя из дома не выходила и чтобы Вовку куда попало не отпускала. На всякий случай своему водителю выхлопотал пистолет Макарова и положил в бардачок «мерседеса».
В половине десятого утра снизу, из «мерседеса», позвонил водитель. Апыхтин к тому времени уже был готов - в костюме, белой рубашке, при галстуке, с тонким чемоданчиком. Катя проводила его до дверей, Апыхтин обнял ее, всерьез обнял. И поцеловал тоже всерьез.