Высшая мера
Шрифт:
– Слушай, Апыхтин!
– воскликнула Катя, отстраняясь.
– Я чувствую, что ты не хочешь идти сегодня на работу.
– А как ты догадалась?
– Апыхтин еще не потерял способность краснеть, но в полумраке не было заметно его пылающих щек.
– Я бы сказала, но мне неловко… По-моему, ты готов немедленно вернуться в спальню, а?
– Как ты права, как права… - Апыхтин виновато склонил голову.
– Ничего, скоро Кипр, - усмехнулась Катя.
– Наверстаем.
– Одна надежда на Кипр… - И Апыхтин вышел на площадку.
Чуть помедлив, Катя дождалась, когда он обернется, подмигнула, махнула прощально рукой и лишь после этого закрыла дверь. Стальную, бронированную дверь, которую Апыхтин неохотно, но поставил полгода назад - его заместители установили себе такие двери еще раньше.
Свежевымытый «мерседес» цвета мокрого асфальта стоял, посверкивая на солнце еще не высохшими каплями влаги. Затемненные стекла были протерты, хромированные накладки сияли празднично и почти торжественно. Распахнув дверцу, Апыхтин упал на мягкое сиденье рядом с водителем и, откинувшись на спинку, закрыл глаза.
– Привет, Гена, - сказал он, улыбаясь в бороду - он до сих пор ощущал на губах Катин поцелуй.
– Что хорошего в большой жизни?
– Здравствуйте, Владимир Николаевич… А новости… На Филиппинах вулкан ожил, огнем дышит… В Колумбии землетрясение… На Камчатке пожары.
– Последние слова водитель произнес, уже влившись в поток машин на залитой солнцем улице.
– Ну ты даешь, Гена! Никогда от тебя не услышишь ничего радостного. Где ты набираешься этих катастрофических новостей?
– Места надо знать, Владимир Николаевич.
– Гена искоса глянул на Апыхтина, усмехнулся.
– А что нового на финансовом фронте? От рублей не пора избавляться?
– Скажу, когда надо будет.
– Как бы не промахнуться, а?
– Предупрежу.
Такие разговоры происходили у них каждое утро, и каждое утро Апыхтин неизменно успокаивал водителя, обещая ему в случае чрезвычайных финансовых потрясений спасти его десять или двадцать тысяч. Гена в прошлом был боксер, неплохой боксер, до чемпиона города поднимался, а теперь по совместительству являлся и водителем, и телохранителем. Формы не потерял, оставался сухим, жилистым, носил, как и прежде, короткую прическу, закатывал рукава рубашки, и каждый желающий мог видеть его сильные, тренированные, загорелые руки. На водительском месте он чувствовал себя свободно, ему явно было просторно в этом кресле. Искоса поглядывая на него, Апыхтин завидовал парню, его плоскому животу, легким движениям. Но он уже сжился со своим весом, объемом и полагал, что менять что-либо поздновато. Да и в азарте постоянных банковских схваток вес не имел большого значения. Катя любила его и таким, а остальные стерпят, улыбчиво думал Апыхтин.
Знал Апыхтин, что монументальность его производит впечатление, даже секретарша и та встречала стоя, вскакивая со стула, едва он появлялся в дверях, хотя уж такой была суровой и неприступной особой, что посетители, кажется, побаивались ее больше, нежели председателя правления.
– Здравствуйте, Алла Петровна!
– громогласно приветствовал ее Апыхтин.
– Здравствуйте, Владимир Николаевич.
– Что хорошего в жизни?
– Все хорошо, Владимир Николаевич. Все хорошо.
– Теплится, значит, жизнь?
– Апыхтин на секунду задержался, чтобы услышать ответ.
– Теплится, Владимир Иванович… А как же!
– Это прекрасно!
Увидев, что дверь за Апыхтиным закрылась, Алла Петровна облегченно вздохнула и только тогда опустилась на стул. Как ни общителен был председатель, как ни благожелателен, а людей напрягал: в самых простых его словах многие искали подвох и, конечно, находили, даже когда он произносил нечто совершенно невинное.
Апыхтин любил свой кабинет - большой, просторный, пустоватый, с высокими потолками и двумя громадными окнами, выходящими на городскую площадь. Одна стена была отделана под дуб, за панелями было замаскировано небольшое помещение, в котором располагались вешалка, сейф, бар, телевизор с большим экраном, откидывающийся стол, за которым можно было хорошо посидеть с уважаемым посетителем. На стенах кабинета висели картины, написанные маслом, правда, содержание их было довольно смутным, невнятным было содержание, но Апыхтину они нравились яркостью красок, смелостью мазков и, опять же, непонятностью. Он купил их на какой-то выставке, где организаторы насели на него так плотно, что он был просто вынужден приобрести их, чтобы помочь молодому, но, как его заверили, очень талантливому художнику. Нового человека картины сбивали с толку, и это тоже нравилось Апыхтину - сидя перед ним, клиент беспомощно вертел головой, чтобы понять хоть что-нибудь в этих красочных полотнах.
– Прекрасные работы, не правда ли?
– весело и напористо спрашивал Апыхтин.
– Да, действительно… Конечно… Что-то в них есть… Это, наверное, пейзажи?
– Порнуха!
– хохотал Апыхтин, окончательно добивая незадачливого ценителя живописи.
– Да-а-а?
– оседал тот на стуле.
– Взгляд изнутри!
– куражился Апыхтин.
– Как же художник проник…
– А он и не проникал! Творческое воплощение анатомических атласов! И богатое, но испорченное воображение!
Перед приходом Апыхтина Алла Петровна распахнула окна, отбросила в стороны шторы, и в кабинет свободно втекал свежий утренний воздух. Апыхтин опустился в мягкое кожаное кресло, положил руки на стол и замер на какое-то время. И тут же, словно вспомнив о чем-то главном, о чем мог и забыть, быстро набрал номер.
– Катя? Ты меня узнаешь?
– А ты кто?
– По голосу он чувствовал, что жена улыбается, и ему радостно было представлять себе ее улыбку.
– Я вот о чем подумал… Надо бы нам, прежде чем отправиться в бухту Афродиты, все-таки заскочить на Троодос… Там монахи местного монастыря обалденные столы накрывают…
– Да, лучше начать с Троодоса, - согласилась Катя.
– А в Иерусалим и к египетским пирамидам мы в конце смотаемся, там паром ходит… Прямо из Лимасола и рванем, не возражаешь?
– На обед котлеты с тушеной капустой. Не возражаешь?
– Знаешь, я сейчас и подъеду! Гори он синим огнем, этот банк, заседания, совещания…
– Вовка засел за изучение карты Кипра.
– Это хорошо.
– К двум часам все будет готово.
– Пока. Целую.
Апыхтин положил трубку - в кабинет уже входили его заместители: Басаргин, Цыкин и Осецкий. Рядом с ним они казались почти одинаковыми - мелковатыми, даже какими-то незначительными. Но это мог заметить только новый, посторонний человек, друг с другом все четверо вели себя одинаково легко и раскованно, как люди, давно знакомые и связанные общим делом.
Если все-таки попытаться найти различия между ними, то можно сказать, что Осецкий был порывист и нетерпелив. Цыкин больше молчал, улыбался и на общих сборищах в кабинете Апыхтина всегда находил себе какое-нибудь развлечение - газетой шуршал, листал календарь с красотками, знакомился с устройством ручки или же, воспользовавшись тем, что все отвлеклись, успевал куда-то позвонить.
А вот Басаргин был подчеркнуто деловит, задавал умные вопросы, внимательно выслушивал всех, склонив голову набок и сдвинув к переносице тощеватые свои бровки.