«Выставка роз»
Шрифт:
— Ну, а перед нами вы можете не таиться. Все дело в Маме, верно?
— Угадали в точности. Но зрителям это, наверное, неинтересно.
— И все же расскажите, как вы с ней уживаетесь.
— Поначалу вроде бы шло хорошо. Правда, мы прощали ей все ее недостатки, и то сказать, с полуслепой старухи какой спрос, опять же в наших интересах было к ней приноровиться. Первое время нам ладить удавалось, а потом начались неурядицы, одна за другой.
— Ну, например?
— Да как-то на людях и говорить о таком неловко.
— Поверьте, нам все это интересно, дорогой Нуофер.
— Началось с еды. Мама любит пищу тяжелую, с разными острыми приправами
— Тогда в чем же ваши беды?
— Я отец, и меня винить нельзя, что я на все смотрю только с одной стороны: хорошо ли, худо ли моему сыну. И по тому, как Мама обходится со своей родной дочерью, которая сейчас в полной от нее зависимости, нетрудно прикинуть, что будет, когда старуха окажется с моим сыном один на один во всей квартире. Нет, тут уж добра не жди.
— Вы хотите сказать, что Мама плохо ухаживает за своей дочерью?
— Сами понимаете, с больным человеком хлопот хватает. Мы с женой уходим с утра, домой возвращаемся под вечер. Нетто жена без помощи управится? Маришке, бедной, теперь с кровати не встать, не умыться, здесь бы в самый раз Маме подсобить, дело нехитрое, тут и слабые глаза не помеха. Но Мама палец о палец не ударит. Обед ей, правду сказать, разогреет, но чтобы лекарства вовремя дать — это у Мамы из головы вон, и горшок полный так и стоит под кроватью, нас дожидается. Уж поверьте мне, старуха даже родную дочь и ту не любит; будь ее воля, она бы дочку своими руками в могилу столкнула.
— Неужели она настолько злая?
— Жена моя — а она не мне чета, из образованных, как-никак в гимназии училась, — так вот она объясняет, что Мама не то чтобы со зла, это она из мести так делает.
— Из мести? Но кому и за что ей мстить?
— Всем и каждому, кто зрячий. Заметь себе, — это жена мне говорит, — старуха всегда выбирает жертвой самого слабого и беззащитного. Сейчас вот дочь родную изводит, а там и до нашего сына доберется. Чтобы вы не думали, будто я поклеп возвожу на старуху, открою вам, что она уже два раза сына ногой пинала.
— По ее словам, это вышло ненароком.
— Нам лучше знать. Под вечер, когда мальчик ложится, в кухне бывает еще светло, и старуха, хоть она и подслеповата, все же различить может, где человек, а где тень.
— Почему бы вам прямо не высказать ей все претензии? Ведь в ваших общих интересах устранить недоразумения.
— Пока Маришка жива, я и слова поперек не скажу. Со старухой у нас обращение самое обходительное, я и телевизор с ней смотрю, и прогуливаюсь с ней, словом, видимость соблюдаю. Зайди к нам кто невзначай, так подумает, будто в доме что ни день, то светлый праздник, да только мне эти «праздники» каких
— Что вы этим хотите сказать?
— За последнее время сына будто подменили. Никакой игрой его не растормошишь, смеха от него не услышишь, какой-то он запуганный стал, спит плохо, а ест и еще того хуже.
— И в этом, по-вашему, тоже повинна Мама?
— Жена считает, что в ней самый корень зла. Видите ли, врачи говорят, нервы у нашего сына слабые. Два года назад он из-за плохих отметок едва не покончил с собой. И это в двенадцать лет, мыслимое ли дело! Правда, принял он десять таблеток аспирина, и его сразу вырвало, но мы все же показали его психиатру. В больнице нам строго-настрого наказали ни в коем случае не бранить его, а только хвалить да поощрять, потому как мальчику необходимы положительные эмоции, — так сказал врач. С тех пор мы, конечно, его балуем, но кто знает, как все сложится, когда мальчик окажется с глазу на глаз с Мамой в четырех стенах? Честно говоря, господин режиссер, положение сейчас хуже некуда. Квартира для нас — вопрос жизни, но ребенок — он самой жизни дороже.
— А что, если в какой-то момент вы окажетесь перед выбором: или квартира, или ребенок?
— Об этом я не думал.
— Бросьте вы, какое там не думали! Да если разобраться, мы с вами только об этом и говорим с самого начала.
— Ну, не знаю… Поверьте, господин режиссер, я — человек тихий, мирный, покладистый, разве что бутылку пива когда позволю себе выпить, не больше, и не было такого случая, чтобы я на кого-то руку поднял. Но собственное дитя — дело другое. Если кто нашего ребенка заденет, тут от меня спуску не жди.
— Как вы это себе представляете?
— А так, что и перед убийством не остановлюсь, если кто ребенка моего обидит.
— Вы же сами сказали, что в жизни пальцем никого не тронули.
— А ежели доведут до крайности? Пристукну старуху чем ни попадя.
— Надеемся, что до этого не дойдет, дорогой Нуофер.
— Дай-то Бог. Может, еще чего спросить желаете?
— Нет, у меня нет больше вопросов.
— Тогда я с вашего разрешения побегу, а то магазины закроются. Шоколад надо купить.
— Кому это?
— Маме. На что не пойдешь ради собственного ребенка! Из кожи вон лезешь.
— Ну что ж, всего вам доброго, дорогой Нуофер.
Я. Надь как сквозь землю провалился. Последней видела его Ирена Пфаф, однако и ей было известно лишь, что Я. Надь на три дня ложится в клинику для обследования. Ирена самолично доставила писателя в клинику на своей машине. Ей показалось странным, что, кроме пижамы и тапочек, Я. Надь захватил с собой книги и журналы по медицине. Ну, а когда прошло две недели, а о писателе по-прежнему не было ни слуху ни духу, тут и другие заподозрили неладное.
На второй неделе пребывания Я. Надя в клинике Ирена Пфаф, прихватив жареную курицу и блюдо картофельного салата под майонезом, отправилась в посетительский день проведать писателя, однако дорогу ей преградила доктор Фройнд, которая заявила, что Я. Надь посетителей не принимает, но вызвалась передать больному курицу и картофельный салат.
Как известно, на телестудии секретов не бывает. Поэтому в очередной приемный день в клинику явилась Аранка Ючик с целым противнем яблочного пирога собственного изготовления. Аранке удалось проникнуть не дальше стола дежурной сестры, которая взять передачу согласилась, но до писателя Аранку не допустила.