Вывернутая перчатка

Павич Милорад

– Also, Gavrilo, wie Archangelus? [8]

– Да, – сказала рыба и предложила исполнить три моих желания.

– Kurz und gut, – сказал я ей тут же, – прежде всего вместо этой хибары я хочу em Haus. Дом, построенный на чистой воде и на вине, такой просторный, что в нем может заблудиться птица, и такой высокий, что в дверь может въехать конь с седоком на спине. Дом и сад со множеством фонтанов и деревьев. И наконец, так как я молод, мне нужна еще и жена, aber nicht zu jung [9] ! He слишком молодая: такая, чтобы изнутри была старше, чем снаружи, чтобы у нее волосы были уложены на ушах, как два клубка змей, а груди были такой величины, чтобы можно было на каждую шапку надеть… И под конец, но на самом деле прежде всего – тебя на ужин. Но не смей являться такой маленькой и неказистой, сначала нагуляй жиру, чтобы было во что вонзить зубы! – So bitte? [10] – закончил я, рыбка ударила хвостиком по Дунаю, и от этого на воде получилось что-то вроде дырки. Я плюнул в эту дырку и лег спать. От усталости я сразу уснул и во сне, как все спящие, потерял слух, волосы, разум и память.

8

Значит,

Гаврило, как Архангел? (нем.).

9

Но не слишком молодая (нем.).

10

Итак? (нем.).

Меня разбудила постель, которая вздрагивала от ударов моего сердца. Через высокое окно было видно голубое небо, посыпанное птицами, как пряностями. Я лежал на мягкой кушетке гнедого цвета. Снаружи доносился резкий голос больших ножниц для стрижки растений, который повторял одно и то же слово, откусывая очередной кусок. Передо мной был стол на колесиках, а на нем благоухала рыба, фаршированная птичьей печенкой, над рыбой поднимался пар, и я наконец утолил голод. Я смаковал вино, так же как бесчисленные зеркала в залах смаковали мое движущееся отражение. На мне был синий сюртук с аксельбантами, которые приплясывали под звон моих шпор. Я взял треуголку с перьями и через открытые двери галереи вышел на дневной свет, который как раз сейчас двигался к лесу на другом берегу реки. С ночной стороны простирался парк, где множество зеленых аллей вело к холму, на котором возвышалась ротонда. Я обвел все глазами и понял, что меня окружают прекрасные владения с охотничьими угодьями и что этот дворец и все вокруг принадлежит теперь мне.

Е. М. Kronfeld, К. Kobald и другие историки архитектуры, занимавшиеся этим вопросом и описавшие его в научной литературе, а также К. Hilscher и A. Eigner единодушно считают, что дворец построен на том месте, где рядом с водопоем на Дунае когда-то стоял охотничий домик. Строительство началось по проекту J. В. Fischer'a von Erlach'a, но, когда он умер, его чертежи были похоронены вместе с ним, причем отнюдь не случайно. Не зная, как выйти из затруднительного положения, строительство доверили N. Таcassi, который и достроил здание между 1744 и 1750 годами. К высокой центральной части здания он с двух сторон пристроил два низких крыла, расположив там в западной части дворцовый театр и 1441 комнату. И вот целая армия мебельщиков и обивщиков, часовщиков и музыкантов хлынула в 44 комнаты на втором этаже, чтобы украсить их шелковыми обоями, блестевшими так, будто их лизали улитки, фарфоровыми стенными панно, разрисованными голубыми цветами и птицами на китайский манер, чтобы застелить их коврами и снабдить каминами, на которые поставили целый полк уланов из майолики и соответствующее им количество дам в юбках с кринолинами. С высоких потолков свисали люстры, их свет падал на украшенные интарсией и тисненой кожей стены, а играющие и говорящие часы были расставлены таким образом, что перекликались друг с другом из разных комнат. Зал миллионов был увешан миниатюрами из персидских рукописей XIV и XV веков, а в малом и большом зеркальных залах стояли такие подсвечники, что казалось, свечи сами собой уплывают ввысь, напоминая поросший елями остроконечный остров. Их свет отражался в бесчисленных зеркалах и растворял мрак. Перед дворцом на два километра тянулся парк, окружавший так называемый Прекрасный источник с фонтаном Нептуна и скрытыми в листве статуями. На холме над парком возвышался бельведер, построенный в 1775 году по проекту F. von Hochenberg'a, а в куще деревьев недалеко от дворца располагалась просторная конюшня, где не только размещались кони, но и хранились господские кареты и сани с бубенцами, которые могли вызванивать государственный гимн. Сейчас все это окутывал поднимавшийся с Дуная легкий туман, а я, в длинном сюртуке с разрезом и драгоценными пуговицами на рукавах, медленно спускался с галереи в парк. Я гулял, пока не увидел, что заблудился. День утекал вместе с облаками и водой, а я все не мог понять, где сейчас нахожусь, пока не заметил на небольшом каменном столбике знак Весов. Этот знак подсказал мне, что парк представляет собой огромную карту времен года, лабиринт двенадцати месяцев, следующих друг за другом, и что просто надо найти, в каком дне и месяце ты сейчас находишься, и оттуда двинуться к окончанию года. Год начинался от крыла лестницы, ведущей из дворца в парк, а заканчивался другим крылом той же лестницы. Я, по правде говоря, знал, какой сейчас год (когда я заснул на болоте, тек 1914-й), но не представлял себе, какой день и месяц. И как раз когда я сел отдохнуть на скамейку, вдали послышался женский голос, зовущий кого-то по имени. Имя было Фердинанд, и я понял, что оно принадлежит мне. Тут на тропинке появилась женщина в длинном кружевном платье и с зонтом от солнца, имевшим острый, как каблуки ее туфель, конец. Она шла ко мне быстрым шагом, и я заметил, что у нее высокая грудь, а волосы свиты на ушах, как два клубка змей. Я поднялся ей навстречу и воспользовался стеклышком на золотой ручке, которое поднес к глазам.

– София! – воскликнул я радостно, удивляясь про себя тому, что откуда-то знаю ее имя. Желая обнять ее, я выпустил из рук стеклышко, но оно не упало, а повисло на шелковом шнурке. Однако София хотела сказать что-то важное.

– Мой дорогой принц, – обратилась ко мне молодая женщина, – я едва нашла вас! Мы можем опоздать. До Сараева 28 часов езды…

*

P. S.

Что случилось с принцессой Софией и принцем Фердинандом через 28 часов в Сараеве, общеизвестно. Так что конец рассказа принадлежит истории и может быть найден в любой энциклопедии в статье «Сараевское покушение». Участник освободительного движения одной оккупированной Австро-Венгрией балканской страны – Гаврило Принцип – 28 июня 1914 года, в день святого Вида, убил австро-венгерского престолонаследника эрцгерцога Фердинанда и его супругу принцессу Софию во время торжеств, посвященных окончанию маневров австрийских войск, на которых принц присутствовал в качестве верховного инспектора вооруженных сил Австро-Венгерской империи в Боснии. Известно, что после этого убийства Австро-Венгрия объявила войну Королевству Сербии, что, в свою очередь, привело к Первой мировой войне (1914 – 1918).

ВОПРОСЫ ОСОБОГО ВИДА

Шел 1987 год, в то лето жара проникала даже в рот, полуденный зной, не теряя силы, становился вечерним, мы были на приеме в саду французского посольства в Белграде, находившегося в двух шагах от улицы Косанчичев Венац, где раньше была Национальная библиотека Сербии, впоследствии сгоревшая. Разморенные шампанским и жарким днем, мы потихоньку расходились по домам, и, пока небольшими группами спускались по лестнице, Эуген пригласил некоторых из нас на кофе с пирожными к себе в новую квартиру, куда он только что переехал. Итак, впереди шел Эуген с группой гостей, с ними наша будущая хозяйка и остальные женщины, а Тишма и я оказались чуть позади. Мы давно с ним не виделись, он приехал на прием на машине из Нови Сада вместе с супругой, и теперь мы безостановочно

болтали, защищаясь таким образом от жары снаружи и от алкоголя внутри нас. За разговором мы не заметили, как отстали, и, следуя за всеми остальными, свернув за угол, вдруг увидели, что на горизонте никого больше нет. Мы не знали, то ли они повернули в какую-то боковую улицу, то ли уже вошли в подъезд новой квартиры Эугена. Мы постыдились закричать и, таким образом, потеряли последнюю возможность присоединиться к остальным. Ни я, ни Тишма не знали, где теперь живет Эуген, и, следовательно, не могли знать, куда он увел и всю компанию, и наших жен. Мы бросились в какой-то подъезд и начали звать их, крича на всю лестницу. Тишина. Мы выскочили на улицу, забежали за угол – нигде никого. Еще несколько подобных попыток оказались напрасными. Тут мы поняли, что остались одни и что уже потратили большую часть отведенных нам жизнью улыбок, вздохов и чиханий. Ситуация была вовсе не такой безобидной, как казалось на первый взгляд. Посреди города, в котором я родился и потому знал его, как собственный карман, в нескольких шагах от Тишминой машины, ключи от которой остались у его жены, посреди Белграда, который и Тишма знал так же хорошо, как и я, мы потерялись. Положение оказалось настолько безвыходным, что мы просто не представляли себе, что нам делать. Эуген сказал нам, что на новой квартире у него тоже есть телефон, но этот номер еще не внесен в телефонные справочники, а у нас был записан лишь его старый, недействительный теперь номер. Тишма не мог ни сесть в свою машину, ни найти свою жену, а я не мог бросить Тишму в таком дурацком положении одного и не мог оставить свою жену, которая ушла вперед со всеми остальными, уверенная в том, что мы идем следом. И вот мы решили сделать следущее. Тишма сел на какой-то парапет или лестницу и остался ждать на улице на тот случай, если кто-то вернется за нами, а я побежал к ближайшему телефону, чтобы позвонить кому-нибудь, кто знает Эугена и может нам сообщить его новый адрес или телефон. Но и это оказалось не так просто. Ни из ресторана «Весна», ни из ресторана «У петуха» мне не удалось, не имея при себе записной книжки с номерами, дозвониться до какого-нибудь общего знакомого. После двух-трех попыток я вспомнил, что за Музеем прикладного искусства в многоэтажном доме живут наши приятели по фамилии Вараджанин; правда, в этой их новой квартире мы еще ни разу не были, но номер дома я знал. Я зашел в подъезд с намерением звонить с их телефона, пока не разрублю этот гордиев узел. Я поднимался пешком с этажа на этаж, но фамилии Вараджанин нигде не было видно. Одна дверь была совсем без таблички, внизу, у подъезда, я заметил имя покойного Алексы Челебоновича, но Вараджанина не было нигде. Я стал спускаться, думая о Тишме, который сидел в такую жару на ступеньках. И тут я решил позвонить в ту единственную дверь, на которой не было фамилии жильцов. Я позвонил, и ко мне вышла госпожа Челебонович, вдова Алексы, все еще носившая траур. Оказалось, это были двери их квартиры. Я растерялся, мне было ужасно неловко, а она чуть не заплакала, увидев меня, сразу, как старого знакомого, пригласила пройти в дом, предложила кофе, а я попытался объяснить ей, в каком безвыходном и смешном положении оказались мы с Тишмой, пробормотав что-то невразумительное и о Вараджанине. Поскольку я ничего не сказал о Эугене, она сначала принесла мне телефон и телефонный справочник, которые не могли мне помочь. Но когда я возобновил свои попытки дозвониться с нашим общим с Эугеном знакомым, она, поняв в чем дело, сказала, что у Алексы был записан новый номер Эугена, и дала мне его.

И тут словно пелена упала с моих глаз, все выяснилось легко и быстро, у меня в руках оказался и адрес, и телефон Эугенов, которые не знали, что и думать о нашем исчезновении; я пригласил госпожу Челебанович присоединиться к нашему обществу, что было еще одной бестактностью с моей стороны, и наконец побежал к Тишме. Я бежал по улице Косанчичев Венац и спрашивал себя: как же такое могло произойти с нами и что в самом деле с нами произошло? И тогда я вспомнил один разговор между мальчишками, происходивший сорок шесть лет тому назад.

*

Шестого апреля 1941 года от взрыва немецкой бомбы сгорела Национальная библиотека Сербии в Белграде. Вдыхая особенный неповторимый запах сгоревшего слова, несколько мальчишек сидели ранним вечером на каких-то ступеньках на улице Косончичев Венац. Было начало немецкой оккупации Белграда.

– Как воняют эти горелые книги, – сказал кто-то из нас.

– Как трупы, – добавил я, тогда еще не зная, что мой сербский народ окажется среди тех трех народов, которым Вторая мировая война принесет больше всего страданий. Так же как и их книгам.

– Они и есть трупы, – сказал Давид, который сидел рядом со мной и еще не знал, что его еврейский народ относится к трем народам, которым Вторая мировая война принесет больше всего страданий. Так же как и их книгам.

– Почему ты думаешь, что они трупы?

– Сгоревшая книга никогда снова не будет книгой. Никогда больше не оживет. Как и все, что сгорело.

– Значит, сгоревшая книга навсегда умерла?

– Это как посмотреть, – сказал Давид. – Знаешь, сколько будет дважды два?

– Четыре. А по-твоему что, не четыре? – спросил я.

– Это зависит от того, продаешь ты или покупаешь. Конечно, Книга Божья написана Божественными письменами, и эти письмена нельзя сжечь никаким огнем. Они сами писаны огнем по огню. Им, следовательно, нельзя причинить вред, но, если их сжечь, можно причинить вред читателю Книги.

– Значит, нам.

– Да. После каждого сожжения одна из находящихся где-то в книге эманации значения, одна из возможностей восприятия книги нашим сознанием стирается, и нам остается одной возможностью меньше. И это уже навсегда. Один из отрывков книги становится с этих пор навечно недоступным человеку. Тот отрывок, который сгорел последним. На этом месте человек, сам того не зная, летя взглядом по строчкам, на мгновение слепнет, пепел попадает ему в глаза и застилает слова. На таких фразах человеческая мысль попадает в заколдованный круг, начинает топтаться на месте, не знает, куда идти и что дальше делать. Оставаясь, как раньше, написанными и перепечатанными, эти строки, тысячи отрывков, становятся потерянными для нас, для человечества. Они там, но их больше никто никогда не увидит.

– Если это так, – вклинился я, – то возникает вопрос: это место потеряно для нас только в книге или также и в жизни? Если человек в жизни встретится как раз с той эманацией значения, с той частью нашего пути, с тем вопросом, который решался в книге и сгорел, будет ли он в таком случае крутиться в заколдованном круге и топтаться на месте? Бываем ли мы иногда и в действительности (если взять самые обычные и даже смешные и глупые ситуации) лишены части значения своего бытия и части своего пути? Застилает ли нам пепел глаза, когда жизнь загадывает нам загадки, и мы не видим выхода из положения, потому что кто-то сжег фразу с ответом на наш вопрос, находящуюся в книге, которую мы никогда не читали и которую, судя по всему, уже не сможем никогда прочитать? Так же как человек, лишившись руки или ноги, становится калекой, может ли он стать калекой, потому что кто-то сжег книгу и таким образом лишил его определенного стечения обстоятельств? Короче говоря, может ли какая-нибудь ночь любви быть заранее стерта из нашего сознания, потому что в какой-то книге сгорело описание такого момента жизни?