Вызывной канал
Шрифт:
Большое стадо, голов сто. С десяток уже пристроились прыгать наперегонки с пароходом. Бестии! Перед самым носом вертятся! А штевнем по заднице?
Скользкий вступил в рулевую без вступлений:
— Палыч, так как же так? Машин что — не было больше?
Ну наконец-то! Даже на дельфинов смотреть не стал, так спешил.
— Ко мне ж подходили люди, спрашивали…
— Коленька....
– вежливо начал Палыч.
— Курс? — спросил у меня Скользкий, принимая штурвал. Арифмометр под его черепком щёлкал безостановочно. (Сто пятьдесят, да пятьдесят за прицеп, да…)
— 980 рублей за доллар, — пытался подколоть я.
— 980 принял, — согласно установленного ещё Ноем ритуала доложил рулевой Скользкий бессменному вахтенному штурману Палычу. Арифмометр зашкаливало. Не до подвохов ему было.
— Палыч, так как же? — попросил о починке счётного устройства Скользкий.
— Не было больше машин? (Сто пятьдесят, да пятьдесят за прицеп, да на восемь…)
— Коленька! Да мы и так с перегрузом! — вежливо взмолился Палыч.
— Я от кренометра дальше двух шагов отойти боюсь.
— 305 сдал, — не спешил я покидать арену цирка.
— А как же грузины возят? У них что, арифметика другая? (Сто пятьдесят, да на девять (умножить, а не делить!), да…) А тут одну волгу несчастную на палубу кинули, и уже перегруз.
Я думал, что Палыч потянулся за увесистым томом "Информации об остойчивости" только для того, чтобы в Скользкого им запустить. Но нет, листать принялся. А чего там листать, если закладок из баксов не сделал. Углы заката и метацентры всякие Скользкому и задаром не нужны. К тому ж, посчитано судостроителем для загрузки рыбой, а не чаем с волгами.
— Как бочками с тюлькой на промысле, так не нарушается остойчивость. А жигули всего шестьсот килограмм весят. (Шестьсот, да на сорок — пятнадцать бочек всего-то).
— Ничего, это пройдёт, — пообещал я Скользкому вместо "спокойной вахты".
— Палыч, но мне непонятно… — продолжал Скользкий. Просто так с боевого курса его было не сбить.
Такие же несгибаемые люди, только итальянцы, — боевые пловцы, — волокли вручную свои отказавшие торпеды, перетаскивали их через сетевые заграждения, мучились, глотали солёную воду и мазут, преодолевали отливное течение, но взрывали-таки стоявший на рейде Бриндизи английский крейсер. Правда, потом оказывалось, что Италия капитулировала за день до их подвига, и именно поэтому крейсер был неприлично для военного времени иллюминирован огнями расцвечивания…
Мы же капитулировали в день ловца рачков, когда на пароход явился-не запылился наш любимый вождь ирокезов и сказал Палычу:
— Послушай, капитан. Ты сегодня на рейд не ходи. У меня такое предчувствие, что ночью тебе принесут документы.
Не стоит ехать в Индокитай, как в последний очаг пиратства. Мадам Вонг живёт в Батуми. И зовут её Гоги.
— Палыч, так как же с машинами? — никак не унимался Скользкий. Плевать ему было сейчас на капитуляцию Италии, на остойчивость, на то, что после отхода Леонтьев поёт об уехавшем цирке уже по третьему разу.
Если бы за бортом проплывали не отроги Кавказа, а Жигули, капитан Палыч уже бросился бы дробить утёсы без динамита и грузить на нашу палубу.
— Коленька, — простонал он, хотя требовалось всего лишь послать Скользкого в верном направлении, либо, чёрт возьми, посчитать остойчивость.
Не знаю, куда уехал этот чёртов цирк, но клоунов от труппы отстало изрядно.
Грузины делились на "сливачей" и "чайников". Армянин из волги не делился ничем. Он вообще обозвал грузинов дикарями с гор, едва мы отдали швартовы, которыми к пароходу была привязана Грузия. Армянин бежал от войны в Краснодар на своей забитой коврами, шубами и сервизами волге с прицепом. На третьей волге бежал. Там продавал, покупал в Батуми новую, и опять бежал.
— Ну сам подумай! Всю жизнь он в Батуми прожил, дом трёхэтажный на мандаринах построил, добро нажил! А теперь мы для него — дикари!
До выбрасывания шуб за борт дело не дошло, но всю дорогу армянину пришлось провести в своей волге. А ходу до Геленджика было — две ночи и день.
— Сливы не сгорят? — переживали сливачи.
— Выпивайте и закусывайте, — успокоил Дед, вылезая из трюма в фуфайке и ватных штанах.
— Я наоборот — боюсь, как бы не поморозить.
— Говорил же этому, не надо было сниматься! До нуля хотя бы на рейде постоять, — выругался Дед, как только удовлетворённые сливачи последовали его совету пить чачу и закусывать сулугуни.
Успешно сданые истмат с диаматом почему-то лишь укрепили Деда в мыслях о том, что в пятницу, да ещё тринадцатого числа, в море выходят только салаги, ищущие приключений на свой не обросший ракушкой зад. За упоминание же зайца на борту Дед вообще мог зашибить ключом на сорок пять. В случае крайней необходимости говорить полагалось "длинноухий". Но лучше даже не вспоминать. Рыбаки-с! Тёмный, суеверный народ-с!
— Что-что! Ушёл фреон из системы! Компот из слив мы до Геленджика довезём! Вот тебе и суеверия!
Нет, не зря славянка не прощалась с нами! Это ж надо так сыграть, чтобы грузин поверил, что это не пот из-под положенной по роли ушанки катит, а слёзы умиления! Цирк!
Под Сухуми по-прежнему полыхало и шарил в море какой-то прожектор. Но ничего, проскочили.
С моря Геленджикская бухта прикрыта мысами Толстый и Тонкий. На одном из мысов бдил российский страж границ. И в бухту нас без портнадзоровского "добра" не пущал. Портнадзор добра дать не мог, так как позорно храпел на вызывном канале. На тангету придавил. Глубины там у самого берега — под семьдесят, на якорь не станешь, и болтались мы до самого утра, как определённое вещество в полынье.
В Геленджике заканчивался этот великий мандариновый путь из грузин в кубанцы. Новороссийск с его лютым иммиграционным контролем грузины не очень жаловали. Предпочитали проникать в него с чёрного хода.
Да и сама бухта, в плане повторяющая страусиное яйцо в профиль, была поспокойнее Цемесской с её вечными сквозняками под двадцать пять метров в секунду.
Северный берег бухты горбат ещё по-кубански. Южный — по-кавказски горист.
Санатории, кафешки на набережной, куриные окорочка лендлизовские на каждом шагу.