Вызывной канал
Шрифт:
— Вечно мне по правой половине черепка достаётся…
Портнадзиратель был русским. И смеялся по-русски, задним числом.
А мне — хоть сквозь палубу проваливайся. Тоже мне, английский юморист выискался.
А на родного своего капитана был я зол, как Черчиль на коммунистов. Но это ещё не было началом моей помполитской болезни.
Полиция приехала когда рассвело. Тоже по ночам боялась ездить. Осмотрела место происшествия. Но на борт не подымалась. Гильзы и патроны рассыпавшиеся я им на причал выносил. Так что зря Олег Палыч суетился, просил Келу свайкой дырок в переборке наделать. Якобы (неприкрученный) сейф с мясом вырвали.
Хотя нет, спустился один. Эксперт, наверное. Хромированный пистолет за пояс просто, без кобуры, заткнут. Была у них тогда такая мода. Чтоб все видели — облечённый властью человек идёт. Если же с калашниковым — значит не меньше, чем прокурор. Это потом уже они все с радиотелефоном наперевес ходить по городу стали. Спустился один всё-таки, значит, и сразу стал камбуз досматривать.
— Это у вас что? Масло? Заверните.
Составили протокол. Взяли с капитана подписку, что документы он потерял…
— Ты пойми, генацвале. Я твой дело расследовать не могу. Одесский следователь на самолёт лететь должен. Судно твой — территория иностранной страны. Да. Напиши бумага, что документы у тебя на берегу пропал. Ну, в ресторан забыл. Я все силы приложу, чтобы этот подлец найти.
— Подумать только, какой подлец, — вторил полицейскому Папа Гоги — капитан порта, в профиль похожий на вождя ирокезов.
… и больше мы никого из них, кроме Папы Гоги, не видели до самого нашего отхода из Батуми.
Дело было ясное. Отделались. Все живы. Судовые документы и деньги целы. А на дипломы и прочее — протокол есть. Идёшь к капитану Одесского порта и дубликаты выписываешь. Ну, на объявление в газете потратиться прийдётся. Так что ждём Скользкого, запускаемся, и к…
— На рейд, — скомандовал Мастер.
— Ничего, на катере доберётся. На водку деньги есть, и на катер найдёт.
И ко мне:
— Ругаешь меня, наверное? Ну, прости подлеца. Поверил пьянице этому, что пока он "приход оформляет", ни одна собака нас не тронет. Да и Дед тоже: "Топливо кто экономить будет? Лейтенант Шмидт?"
— Очень зашибся? Потерпи, полечим тебя немного, когда на якорь станем. Очень прошу тебя, хоть на руле постой. Кела на палубе сам справится.
Уговаривает он меня, что ли? Или я уже не матрос-рулевой, а девка цельная? И вся злость на него прошла даже. Снялись мы, мили полторы от порта отбежали и железяку, якорёк то-бишь, за борт бухнули.
Мастер с крыла на крыло через рубку бегает, две смычки за борт вытравить командует. И опять со своим "пожалуйте". Уже не злюсь, посмеиваюсь в усы над вежливостью его палубной, а он видимо решил меня совсем огорошить:
— А что, Пашенька, — говорит, — если мы тебя старпомом сделаем?
— Да ты не дрейфь. Не боги горшки обжигают. Я натаскаю. Ничего в судоводительской науке сверхъестественного нет. А корочки — купим. Раз уж всё равно все недипломированными стали.
И дальше продолжает. Мол, парень я неглупый. По-английски, опять же, сносно натаскался на большом флоте… На турции-греции побежим, совсем это не лишним будет. Да и собутыльники и деловые партнёры по всяческой контрабанде меня, небось, в Турции ждут не дождутся.
И кто ему про меня набрехал такого? Главное — всё правда. Даже про контрабас.
Когда подвалил рейдовый катер, и Скользкий начал зудеть, что это его на берегу бросили, я посмотрел на его наглую харю с крыла мостика и про себя подумал:
— Ну подожди малёк, братишка. Покувыркаемся ещё.
И на обеде, когда вся толпа расшумелась, первым сказал: "Стоять. Нас без документов и в Одессе-маме не очень-то ждут. Замахаешься объяснительные сочинять."
Кела, коллега мой, первым меня поддержал. Хотя, казалось бы. Какие у матросов дипломы?
Да, пожалуй, тогда и началась моя болезнь. Но пока ещё не помполитская. Эта дрянь, что из меня полезла, иначе совсем называется.
Вот тут и начались у нас швартовки, перешвартовки, постановки на якорь и снятия с якоря. Регулярные. По нескольку раз на дню. Но механики уже почему-то не бухтели, что это ж им всю ночь "малыша" гонять, а топливо и моторесурс надо экономить (и спать им, маслопупым, хочется), а
Скользкому уже не надо было на берег (ни к корешам, ни к любимым женщинам).
Совсем не зудеть Скользкий не мог:
— Ну что он орёт на меня с мостика? Не держи якорь-цепь. Не обжимай стопора! Я что, держу, или первый год замужем? Да отработай ты назад машиной и две смычки выйдут пулей! Или у нас тут кукольная комедия?
Вежливости палубной у нашего мастера действительно поубавилось, орать стал на Скользкого. Это всегда полезно, но тут уж — зря. На 16 метрах под килём полста метров цепи сами не высыпятся, это вам любой скажет. И швартоваться с бросательным концом на лушпайке нашей — дурной тон. Гоги Ирокезович, или его единственный швартовщик-инвалид конец этот примут? Ох уж эти замашки пароходские!
Да носом ткнись в причал, собственный матрос выскочит, и сам гаши на кнехты понабрасывает. Нечего тут за десять метров целиться, машину стоповать, а потом орать в матюгальник всякое. Не на балкере.
Но бухтеть в тряпочку — это наше право. Бухтишь, но выполняешь, и с советами своими к капитану ж не лезешь. С мостика виднее. Да и на нормального, без всяких "извини-подвинься", судоводителя стал наш Палыч больше похож.
Оно и понятно: мы загораем себе третью неделю, Кукла лягушек в окрестных болотцах гоняет, а Мастер каждый световой день по ОМОНам, афганцам, ворам в законе и прочим властям мотается.