Вздымающийся ад (сборник)
Шрифт:
Значит, изменился Нат.
Да. И все.
В какую сторону?
Не хочу говорить об этом.
Почему, милый? И здесь у него прорвалось копившееся весь вечер раздражение.
Какого ещё черта, это что, допрос? Если я терпеть не могу этого ковбойского ублюдка, так что мне теперь, искать для этого уважительные причины?
И Патти тоже взорвалась.
Интересно, что ты ему сделал, что теперь его терпеть не можешь?
Ты что хочешь сказать? Поль помолчал. Собираешься корчить из себя психоаналитика?
Человек чаще всего не любит тех, продолжала Патти, кому сам когда–нибудь сделал гадость.
Это наверняка одна из заповедей Берта.
Не думаю, что папа когда–нибудь пошел на такое. Голос Патти звучал сдержанно, но не оставлял сомнений в её правоте. Он брал верх по–всякому в работе, в выпивке, в кулачном бою, это да, и в интеллекте тоже. Но всегда играл честно, никогда не нападал из–за угла.
Ты хочешь сказать, что я наоборот? На что это ты намекаешь?
Патти не торопилась с ответом. Потом спокойно спросила:
Так все и было, дорогой? Поэтому ты и бесишься?
В темноте машины лицо Поля казалось смазанным пятном, лишенным всякого выражения. Когда наконец он заговорил, голос звучал уже гораздо спокойнее.
С чего это мы заговорили об этом? Я поскандалил с Карлом Россом.
Мне кажется, последнее время ты то и дело с кем–то скандалишь.
Ты права, ответил Поль, так и есть. У меня нервы стали ни к черту. Допускаю. У меня в работе самый крупный заказ в моей жизни, крупнейший заказ вообще в этой области понимаешь ты это? Такого здания, как то, что мы строим, никогда ещё не было.
И эта существенная причина, спросила Патти. только твоя работа? «Эх, если бы так», подумала она, но знала, что не поверит, даже если он ответит утвердительно.
Но Поль только бросил:
Знаешь, как все действует на нервы…
В каком смысле?
Я уже сказал, не хочу больше об этом. Ты же утверждаешь, что эмансипация мыльный пузырь. Ладно, тогда давай придерживаться традиций. Займись домом. А я буду зарабатывать на жизнь. Когда–то ты обещала быть со мной и в горе и в радости. Так будь.
Цифры не лгут. Да, существуют шутки о лжецах, об проклятых лжецах статистиках. Но когда цифры это только цифры, да ещё проверенные компьютером, ними бесполезно спорить. И от того, что показывали цифры, на которые он смотрел, у него было тошно в желудке и кружилась голова.
Составленная им смета оказалась ошибкой. Погода была против него. Задержки с поставками материалов внеся хаос в платежи. Несчастные случаи замедлили темпы бот, а из–за рекламаций переделки возникали чаще, чем обычно. Он, Поль Саймон, оказался в своем деле не таким асом, как привык думать. Провал был налицо. Бог к нему не благоволит. Дьявол, он мог бы показать пальцем сотни причин, но все в целом шло коту под хвост.
Он оказался лицом к лицу с фактами, а они говорили, что если сопоставить выплаты, ожидаемые по окончании строительства «Башни мира», и собственные расходы, то ясно, что из финансовых проблем ему живым не выйти, не говоря уже о какой–либо прибыли.
Было пять часов. Его кабинет казался ему большим, чем обычно. Стояла мертвая тишина. В других комнатах уже никого не было. С улицы, лежавшей тридцатью этажами ниже, долетал отдаленный гул. «Думай!» твердили рекламные плакаты Ай–Би–Эм.
А где–то он видел табличку, на которой стояло: «Не раздумывай, пей!» Что это ему в такую минуту лезут в голову всякие глупости?
Он отодвинул кресло, встал и подошел к окну. Машинальная реакция в стиле Макгроу. Но почему ему это пришло в голову? Ну, по крайней мере этот ответ он знал. Потому что Макгроу, большой, грубый, безжалостный, крутой, божественный Макгроу постоянно присутствует в его мыслях. Ну признайся же, ты живешь в его тени, черт возьми! И, в отличие от Диогена, боишься сказать: «Не заслоняй мне солнца, Александр!».
Он видел людей на тротуарах внизу, спешащих куда–то.
Домой? По делам? Радостных? Грустных? Полных разочарования? Что ему до них? Что у него с ними общего? Что у меня общего с кем бы то ни было? Ни с Патти, ни с Зиб. Я сам по себе, и как любит говорить Макгроу жизнь обрушивается на меня и рвет на части. И кому до этого есть дело?
Он, как будто впервые в жизни, уставился на окна, которые нельзя было открыть. Такие окна всегда бывают в домах с кондиционерами. А может быть, это ещё и для того, чтобы люди не могли выпрыгивать из них, как тогда, в двадцать девятом году? Но, Боже милостивый, о чем он? Глупость. Незачем ломать комедию перед самим собой. Кончай это.
Вернулся к столу и снова стоял, глядя на безупречные ряды цифр; они походили на солдатиков, маршировавших куда? на край крутого обрыва, а там бац, и вниз.
Он снова вспомнил вопли Пэта Яновского и тот жуткий звук, которым все кончилось. Ему снова свело желудок. С трудом справился с собой.
В эту минуту зазвонил телефон, он долго смотрел на него, потом наклонился и взял трубку. Услышал голос Зиб:
Привет!
А, это ты, сказал Поль. Здравствуй. Он по–прежнему не отрывал глаз от маршировавших цифр.
Да, ты до смерти рад моему звонку.
Прости. Я кое о чем думал.
Я тоже.
Как они похожи он и Зиб: она думает только о себе как раз в тот момент, когда он занят тем же. С усилием выдавил:
А о чем?
Зиб постаралась, чтобы голос её звучал как можно равнодушнее:
Я подумала, что с удовольствием с кем–нибудь пересплю. Ты не знаешь какого–нибудь подходящего парня?
Господи, кто придумывает такие ситуации? Кто придумывает эти контрасты легкомысленной чувственности и трагедии, неподдельной трагедии? Только секса ему и не хватало! Почему эта глупая баба не нашла другого времени?
Я случайно не прослушала твои предложения? спросила Зиб.
А собственно, почему бы и нет, почему бы, к черту, и нет? Почему не отдаться её нежной легкости, почему не слышать её вздохи и стоны, улыбаясь и ощущая себя их причиной, почему не найти забытье не в отчаянии, а в чисто животном наслаждении?