Взломщик, который изучал Спинозу
Шрифт:
– Мне известен круг его чтения.
– Ну да, все великие философы-моралисты. Я сказала там, в церкви, что мы сами проведем панихиду. Клайд... Это парень, с которым я живу, понимаете? Так вот, Клайд что-нибудь прочитает, он любил деда... И я, наверное, что-нибудь прочитаю. Я подумала, что, может быть, и вы примете участие, мистер Роденбарр...
– Зовите меня попросту – Берни. Обязательно прочитаю. Думаю, и я найду что-нибудь подходящее случаю.
– Или просто скажете несколько слов, или то и другое вместе. Как сочтете нужным. – Она на секунду умолкла. – И вот еще что. Мы с дедом довольно часто виделись – уж раз-то в месяц обязательно – и во многих отношениях были откровенны друг с другом, но он не любил распространяться о своих... м-м... коллегах. Кроме вас, я знаю еще только двух-трех таких людей. Может быть, вы припомните еще кого-нибудь, кто захотел бы почтить память деда?
– Хорошо, я подумаю.
– Если надумаете, просто приглашайте на панихиду кого сочтете нужным. Могу я в этом смысле рассчитывать на вас?
– Вполне.
– Я уже поговорила с кое-какими его соседями по дому, и одна женщина обещала вывесить объявление в вестибюле. Вероятно, мне следовало бы устроить панихиду в какой-нибудь церкви поблизости от Риверсайдского парка. Многим не так-то просто добраться до Булыжного Холма. Но мне это не пришло в голову, и я договорилась с церковью Христа Спасителя. Надеюсь, что кто-нибудь все-таки приедет в Бруклин.
– Может быть, для некоторых это будет увлекательное путешествие.
– И еще я надеюсь, что погода не подведет. Ожидают, что дождевой фронт к воскресенью переместится на восток, но бюро прогнозов ничего не гарантирует.
– Да, как правило.
– К сожалению. Простите, что я отняла у вас так много времени, мистер Роденбарр.
– Берни. Меня зовут Берни.
– Да, Берни. Уже поздно, и я совершенно вымоталась. Так вы... Так ты придешь? В воскресенье, в два тридцать. И приглашай всех, кто знал деда. Хорошо?
– Буду непременно. И захвачу что-нибудь прочесть.
Я записал время, адрес, название церкви. Каролин пойдет, это ясно. Но кто еще? Я улегся и начал думать, кто еще захотел бы почтить память Абеля. У меня мало знакомых в воровском мире, поскольку я всегда предпочитал общество законопослушных граждан, а друзей Абеля я просто не знал. Интересно, захочет ли Рэй Киршман прокатиться в Бруклин? Я прикинул и решил, что такая вероятность есть.
Потом мои мысли приняли другое направление. Так, значит, у Абеля есть внучка. И сколько же ей годков, этой Джессике Гарланд? Мамаша ее родилась примерно в 1936-м, а если она рано вышла замуж и рано родила дочь, то Джессике должно быть лет двадцать пять или около того. Подходящий возраст. Не составляло никакого труда живо представить себе, как Абель разыгрывает перед молодой женщиной роль гостеприимного хозяина, плетет пленительные байки о довоенных венских кафе и потчует ее шварцвальдским тортом и эклерами. И ни разу не обмолвился о ней, старая лиса!
Я уже засыпал, когда вдруг в голове мелькнула интересная мыслишка. Я выбрался из постели, открыл телефонную книгу, набрал номер. Через четыре гудка трубку взял мужчина.
Я молчал, словно слушал «Молитву по телефону». Молчал, а человек, взявший трубку, несколько раз сердито повторил: «Алло, алло!» Кроме его голоса, была слышна еще негромкая музыка и собачий лай. Потом трубку положили – думаю, это сделал человек, а не собака, и я снова улегся в постель.
Глава 16
В промежутке между ночными телефонными звонками я успел среди прочего завести будильник, и на следующее утро он чуть не свел меня с ума своим дурацким дребезжанием. Я выбрался из постели, пошатываясь, полез под душ, кое-как побрился и заглотал первую чашку кофе. Немного придя в себя, я включил радио, отрезал пару ломтиков хлеба с отрубями, намаслил, намазал джемом, съел, выпил еще кофе, отодвинул занавески и искоса, опасливо выглянул на свет.
А день обещал быть хорошим. На востоке темные тучи еще скрывали восходящее солнце. Но на западе небо было чисто. Ветер, обычно дующий оттуда, гнал вчерашнюю непогоду на Атлантику, и над Гудзоном уже голубело.
Выпив еще одну чашку кофе, я устроился в самом удобном кресле с телефоном в одной руке и справочником – в другой. Я бросил грустный взгляд на свою Мортонову ногу и начал звонить.
Первым мои пальцы набрали номер Американского нумизматического общества (АНО), располагающегося в четырех милях к северу от моего дома, на пересечении Бродвея и Сто пятьдесят шестой улицы. Подошедшему к телефону дежурному я представился Джеймсом Клэвином из «Нью-Йорк таймс» и сказал, что готовлю статью о никеле с головой статуи Свободы чеканки 1913 года. Не мог бы он сообщить кое-какие сведения относительно этой монеты? Верно ли, что сохранилось всего пять экземпляров этого пятицентовика? Известно ли, где они находятся в настоящее время? Может быть, он случайно знает, когда последний раз продавался и покупался такой никель и за какую цену?
Редкий человек откажется пойти навстречу прессе. Назовите себя журналистом и смело закидывайте собеседника кучей каверзных вопросов и затруднительных просьб. Единственное, о чем люди просят взамен, – чтобы вы правильно указали их имя. Служащий, с которым я разговаривал, некий мистер Скеффингтон, сказал, что ему нужно кое-что уточнить, и предложил перезвонить через несколько минут. Я сказал, что ничего, пусть не беспокоится, я подожду, и прождал добрый десяток минут, потягивая кофе и теребя большие пальцы на ноге, пока он рылся вместо меня в картотеках.
Вернувшись, мистер Скеффингтон поведал мне больше, чем требовалось, повторив при этом многое из того, что рассказал Абель вечером во вторник. Да, известно о существовании пяти экземпляров этой монеты, четыре находятся в общественных хранилищах, один – в частной коллекции. Он сообщил мне названия четырех организаций и имя коллекционера.
Что касается стоимости монеты, мистер Скеффингтон оказался менее осведомленным. АНО преследует сугубо научные цели, его интересуют многообразие монетного дела и исторический контекст хождения монет, а не житейские вопросы их стоимости. Последняя зафиксированная у них сделка состоялась в 1976 году, когда никель был продан за 130 тысяч долларов. Об этой сделке я уже знал от Абеля, который добавил, что позже была еще одна, и за никель взяли значительно больше.
Затем я обзвонил все четыре музея. В Смитсоновском институте в Вашингтоне отделом монет и медалей заведовал джентльмен со скрипучим голосом и трудной фамилией, пишущейся через дефис. Он подтвердил, что никель 1913 года был подарен институту миссис Р. Генри Норвеб в 1978 году и с тех пор хранится в его нумизматической коллекции.
– Он у нас в постоянной экспозиции и привлекает всеобщее внимание, – сообщил он. – Посетители млеют от восторга, глазея на монету. Еще бы: у нее такой красивый серебристый блеск, но в остальном монета ничем не отличается от прочих пятицентовиков с головой статуи Свободы. И рисунок у нее с точки зрения нумизматики ничем не примечателен. Я понимаю, когда спорят о художественных достоинствах четвертака со статуей Свободы в полный рост или золотой двадцатидолларовой монеты с рельефом Сент-Годенса, но этот никель... Что еще привлекает людей? Почтенный возраст, ничтожное количество сохранившихся экземпляров и, разумеется, множество связанных с ней легенд. Народ охает и ахает над бриллиантами, но кто на самом деле отличит их от шлифованного стекла? Во всяком случае по виду? Что конкретно вас интересует в связи с нашей монетой?