Взорванные лабиринты
Шрифт:
Гинс замолчал и погрузился в свои бумаги.
– Господа, - встал судья, - суд удаляется на совещание. О возобновлении заседания будет сообщено дополнительно.
В зале сразу стало шумно. Люди потекли к выходам: в бар, в ресторан, в комнаты отдыха, в бильярдные.
Фэтон, Нейман, Дюк, Дафин, Гар, Гинс, Яви, Уэбер, Бейт, Котр, Фрин, Соримен, Тэк, супруги Рэктон собрались в одной из комнат для свидетелей. Профессор Фэтон порывисто протянул Гинсу руку.
– Вы очень хорошо дали по зубам этой гнилой судейской крысе.
Гинс смущенно улыбнулся.
– Я понял, что они хотят превратить меня в придаток защиты. Послушали бы вы, как прокурор метал громы и молнии в мой адрес на моем процессе здесь, в столице, и как вела процесс
Фэтон положил руку ему на плечо.
– Не огорчайтесь, коллега. Сейчас обстановка изменилась. Ведь вы на свободе и приговор, вынесенный вам, отменен.
Профессор Фэтон подсел к Дюку. Вскоре лицо его приняло задумчивое выражение. Жаль, что так бездарно пропали и информатор, и письмо.
Бейт и Уэбер не принимали участия в общем разговоре. Они увлеченно говорили о чем-то своем, похоже, весьма далеком от дела, в котором принимали участие. Профессор Гинс изредка поглядывал в их сторону, и инспектор Яви тоже.
Совсем другая атмосфера царила в камерах подсудимых. Пул Вин сидел на привинченном к полу стуле с высокой прямой спинкой, раскинув свое изрядно располневшее тело. Голова его была закинута назад. Глаза без всякого выражения уставились в потолок. Последние три недели он совсем забросил утреннюю гимнастику, и это плохо отозвалось на его здоровье: стало покалывать сердце, появилась одышка, болела, не переставая, голова. Упорно отказывался он от свидания с женой и детьми. Он ничуть не сожалел о том, что выдал инспектору своих компаньонов по Синдикату. Это был единственный козырь, который еще мог сыграть в его пользу. За профессора Фэтона он получит самое многое лет шесть. Когда ажиотаж вокруг дела поутихнет, деньги скажут свое веское слово. Губернаторы, не берущие взяток, такое же редкое явление, как и ископаемые мамонты… И все-таки в таком деле нужно было идти с Синдикатом. Но кто мог подумать, что так обернется!
Пул Вин сидел в своей обычной позе.
Если бы сторонний наблюдатель имел возможность следить за ним, он поразился бы: настолько быстро менялось лицо Вина, - от самого мрачного до самого беззаботного. Никто не сказал бы, увидев сейчас Пул Вина, что видит перед собой богатого, привыкшего к роскошной жизни человека, солидного дельца, достойного гражданина.
Господин Роттендон лежал в своей камере на кушетке, поджав к подбородку колени. Со дня ареста его мучили боли в области желудка. Напомнила о себе давнишняя язва желудка. Так утверждал домашний врач. С большим трудом удалось ему добиться разрешения на осмотр своего пациента. Внешний вид Роттендона поразил его. Перед ним сидел больной жалкий старик - одутловатое посеревшее лицо, безвольно опущенные плечи, выражение отчаянной безнадежности в глазах.
Адвоката поражало состояние подзащитного. Но он не знал, что Роттендон принимал участие, правда, только деньгами и в военном путче. Как все были уверены в успехе! Иначе он никогда не вел бы себя так вызывающе и никогда не дразнил бы инспектора Яви. Роттендон понимал, что он уже никогда не почувствует себя всесильным господином своей и чужих судеб. Полностью положившись на адвоката, он ограничил свое участие в процессе молчаливым присутствием там, где оно было необходимо. Сначала он кипел ненавистью ко всему миру. Так жестоко и нелепо обмануться. Не было уже никаких сомнений, что дело так и не получит развития, что Яви и иже с ним окажутся за решеткой. Пять миллионов, которые Военный Комитет израсходовал на подкуп высших и средних чинов армии, были его деньгами, были его вкладом в военный переворот. Ему обещали полное алиби и полную монополию в поставках пищевых продуктов для армии. Все складывалось прекрасно. И вдруг этот дикий налет инспектора и щелчок замка на наручниках. С него начался отсчет другого, страшного времени, другой и страшной жизни. Генералы крупно просчитались, и он вместе с ними.
Конечно, в тюрьме он долго не задержится, но что будет за жизнь. Голод настойчиво напомнил о себе. Наконец, Роттендон уступил ему. Через несколько минут он уже с аппетитом ел яйцо, сваренное всмятку.
Ремми Табольт широкими шагами мерил камеру по диагонали. Конечно, ходить в нормальной обуви лучше, чем в ботинках, смастеренных Руботом. Хитрая бестия. Как здорово он обратил его недостаток в достоинство. И фигура красивая, и рост поднимался. Но теперь все - хватит нервотрепок. Долго в тюрьме он не задержится - это точно. Деньги остались у него, самое главное. Цевоны не оставят в беде. Они в лепешку разобьются, но вытащат его из каталажки, найдут дорожку, по которой можно будет пустить сотню-другую тысяч монет. Больше десяти лет ему не дадут. Сначала деньги убавят срок наполовину, а потом еще наполовину. Года два придется посидеть. Такая передышка не повредит. Поскорее бы закончилась комедия. Розовая свинюшка уже почти разложилась от страха. Зато Пул Вин держится молодцом.
Табольт закурил сигарету и присел на кушетку. Камера не имела ни одного окна, и сюда не проникало ни одного звука. Он нервно прижал кончик сигареты к пепельнице и тронул кнопку звонка. Кто знает, где и когда придется обедать. Пока есть возможность, нужно пообедать плотнее.
Часа через два было объявлено о возобновлении судебного заседания. Люди хлынули в зал.
Яви протиснулся на свое место, сел. Вот уже несколько дней его преследует ощущение невыразимой усталости. Все-таки последнее дело отняло у него очень много физических и нравственных сил. В глубине души он был доволен собой. Не важно уже, кто какие получит сроки. Важно то, что ему удалось засадить за решетку Роттендона и, хотя и символически, Чепрэ и Эгрона. Теперь кое-кто научится уважать полицию и не будет считать себя пупом земли. Жаль, что ушел Райн. Жаль, что пропали информатор и письмо. А может, это хорошо. Кто знает, какие еще беды могли они принести людям.
Яви переводил взгляд с одного подсудимого на другого. Это было его последнее дело. Теперь он навсегда расстанется с полицией. Мир не переделаешь, даже если переловишь всех преступников. Их место быстренько займут другие. Уж если кого и винить, то саму жизнь, которая с такой легкостью и в таком количестве производит преступников. Если подойти к себе по самому крупному счету, то около сорока лет он занимался бесполезным делом. Он даже не знает, как складывались дальше судьбы людей, которых он разоблачал и сажал на скамью подсудимых. Он уличал, ловил, сажал в тюрьму. Но может ли он сказать себе, что приносил людям добро. Каким людям и какое добро - поди разберись. Он хорошо делал свою работу и ему хорошо платили. А кто и за что? Но не надо думать об этом, особенно сейчас, когда жизнь вышла на финишную прямую. На этот раз он выручил из беды двух очень хороших и очень добрых людей. И всегда старался выручать именно таких, и всегда был на стороне честных, и поэтому его работа имела для него смысл. Уголки его губ дрогнули, в глазах скользнула теплая искорка. Профессор Фэтон встретился с ним взглядом.
Судебный процесс транслировался не только на Аранию, но и на мировидение. Около получаса двадцать тысяч человек, стоя аплодировали Гинсу, когда он закончил свою обвинительную речь.
На другой день защита пыталась было открыть новый тур обмена мнениями сторон, но судья счел это излишним и перешел к заключительной фазе процесса - к последнему слову подсудимых.
Роттендон, Пул Вин и Табольт от последнего слова отказались. Другие говорили вяло.
И вот был оглашен приговор. Пул Вин и Роттендон были приговорены к восьми годам каторжных работ без права на какие-либо амнистии и помилования. Ремми Табольт отделался пятью годами тюрьмы. Итри по совокупности с неотбытым сроком наказания был приговорен к одиннадцати годам тюремного заключения. Остальные получили довольно скромные сроки.
Когда судья встал, чтобы объявить об окончании судебного процесса, в зале произошло нечто из ряда вон выходящее. Сперва по залу прошел легкий ветерок, пахнувший на присутствующих тончайшим ароматом, потом где-то над столиком Гинса возникло нечто похожее на вихрь, центр которого стал на глазах уплотняться, обретая форму и цвет. Наконец, вихрь растаял, а на столик Гинса стал медленно опускаться небольшой светлый квадрат. Весь зал и, надо полагать, все миллионы телезрителей не отрывали глаз от квадрата.