Взорванные лабиринты
Шрифт:
Первому слово было предоставлено Ремми Табольту. Табольт ничуть не сожалел, что в конце концов выложил инспектору всю правду.
– Ваша честь, господа присяжные заседатели, - начал Ремми Табольт.
– С подсудимым Пул Вином я знаком с детства. Мы родились с ним в одном городе и знали друг друга довольно близко и достаточно хорошо. Разница между нами была весьма существенной - он родился в богатой семье, я - в бедной, он учился, а я проходил свои университеты на улицах. Как бы там ни было, мы оказались в одной компании, которую его родители называли дурной. Потом Пул уехал в столицу учиться. Наши пути разошлись. Не виделись мы с ним долго. Еще в розовой юности по милости Пул Вина я дважды имел дело с полицией. Хотя я был простым исполнителем, а Пул Вин главным организатором, он и в первом, и во втором случаях остался в стороне.
– Табольт сделал
В зале стояла чуткая тишина.
– Мы встретились с ним случайно, - продолжал Табольт, - уже здесь, в столице. Перебросились несколькими словами, обменялись телефонами и расстались, потому что говорить нам особенно было не о чем.
Новый год я встретил в кругу своих друзей, и встреча эта, скажу вам, была нескучная. Уже подошло для всех нас время отъезда.
Вечером второго января, когда я собирал свой чемодан (почему я не сделал этого раньше, черт подери!), раздался телефонный звонок. Звонил Вин. Дело предполагалось простое, а цена приличная - пятьдесят тысяч крон. Пул предложил нам позаимствовать у профессора Фэтона его знаменитый аппарат. Конечно, ваша честь, господа присяжные, вы можете подумать, что Ремми Табольт безнравственный человек, коль он занимается делами подобного рода. Но я подумал: если мы позаимствуем у профессора один аппарат, что помешает ему позже сделать точно такой же. Мы срочно взяли одну машину, не будем уточнять, какую - она уже известна господину инспектору, и двинулись в Лин. С Пул Вином мы встретились…
– Господин Табольт, прошу в своих показаниях держаться ближе к делу, - проскрипел судья.
– Слушаюсь, ваша честь. С Пул Вином в тот вечер мы встретились у Пекки, который, к моему величайшему сожалению, сидит здесь же. Я потребовал от Пул Вина три полицейских мундира и полицейский фургон. Разве не плоуая идея? При таком солидном антураже чувствуешь себя как-то увереннее - вроде ты полицейский при исполнении своих служебных обязанностей.
В зале раздались смешки. Табольт держался совершенно непринужденно, и это импонировало публике.
– В три часа ночи, - продолжал он, - Пекки привез нам мундиры и сказал, что минут через тридцать будет фургон. Но позвонил Пул, прошу прощения, - поклонился Табольт в сторону судьи, - Пул Вин позвонил и сообщил, что операция откладывается на более позднее время, поскольку вышла заминка с фургоном. Мне это не понравилось, но отступать уже было поздно.
Мы знали, что у профессора в гостях доктор Нейман и потому пошли втроем. Хотя он и доктор, но все равно мужчина. Рисковать не хотелось. Пул Вин уверял нас, что соседи Фэтона отсутствуют, поэтому мы вели себя очень смело, и напрасно, как потом оказалось.
Короче, мы благополучно проникли, вернее, пришли в гости к профессору и здесь…
Табольт сделал паузу и развел руками.
– Все было хорошо до тех пор, пока я не заглянул через плечо профессора. Здесь я совершил свою первую в жизни роковую ошибку, от которой судьба оберегала меня долгие годы.
Нам нужно было сесть вместе с милыми и симпатичными хозяевами, вдоволь налюбоваться их прекрасными игрушками и, извинившись, уйти. Но я сразу понял, что пахнет хорошим кушем и… я получил его - сто пятьдесят тысяч крон, эти тридцать сребренников Иуды. Они жгли нашу совесть, наши души, и мы постарались избавиться от них как можно скорее, в чем и преуспели. Примерно десять минут седьмого мы подъехали к мастерской. Пул Вина там не было. Мы перегрузили профессора и доктора в свою машину - мы их просто усыпили - и поехали к Пул Вину.
Вы бы посмотрели на Пул Вина в тот момент, когда мы сообщили ему о том, что нам удалось взять в доме профессора. Он чуть не сошел с ума от радости.
Пока мы возились с Фэтоном и Нейманом, поудобнее устраивая их в машине, Пул Вин, надо полагать, связался с Роттендоном. Оно и понятно, такое дело одному ему было не по зубам.
Ребят моих мы отправили на вокзал, чтобы они добирались до столицы на поезде, а мы с Пул Вином в двенадцать часов уже стучались в ворота горной виллы господина Роттендона. Дело сладили быстро, и я, получив деньги, расстался с Пул Вином и Роттендоном в полной уверенности, что ни в коем случае не встречусь с ними в такой обстановке.
Табольт повел вокруг себя рукой.
– Я полагал, что такие солидные люди сумеют с умом распорядиться результатами наших трудов…
Выступление Табольта и перекрестный допрос его продолжались часа три. Ни защите, ни обвинению не удалось сбить его со взятого тона.
Несколько дней судебное заседание выслушивало показания подсудимых. Были они на редкость исчерпывающими, не оставляющими никаких сомнений в том, что подсудимые говорят правду и только правду. Следственные материалы могли опровергнуть любую ложь. Защита из кожи вон лезла, чтобы направить процесс в сугубо уголовное русло, всячески затушевать его политические аспекты. Профессор Гинс принимал активное участие и в перекрестных допросах свидетелей и обвиняемых, и в борьбе с защитой за более широкое толкование обстоятельств, сопутствующих преступлению. Весьма странную позицию занял на процессе государственный обвинитель. У всех складывалось такое впечатление, что он пошел на поводу у защиты.
Все перипетии судебного заседания Яви переживал внутри. Лицо его выражало бесстрастное внимание и больше ничего.
Три дня профессор Фэтон находился под огнем перекрестного допроса защиты и обвинения. Защита и прокурор делали все возможное, чтобы поставить под сомнение существование информатора и письма. Два дня выстоял на кафедре для свидетелей доктор Нейман. Однако потерпевшие с завидной уверенностью держались первоначальных показаний. Позиция прокурора у многих на процессе вызвала удивление. Выступление его прозвучало на редкость бледно, беспомощно. Зато защита великолепно обыграла его слабость. Все ее аргументы сходились к одному: рассматриваемое дело должно решаться только в уголовном аспекте, к политике оно не имеет никакого отношения. Присяжным заседателям следует учесть, что эмоции и страсти не должны определять характера приговора. Следует также учесть чистосердечное признание всех обвиняемых. Именно благодаря этому судебное разбирательство прошло так быстро и гладко. И, наконец, отсутствие якобы похищенных предметов, полностью меняет суть дела. И судья, и присяжные заседатели при вынесении приговора должны руководствоваться лишь статьями, предусматривающими наказание только за похищение людей.
Наконец, судья предоставил слово представителю Комитета общественного спасения.
Профессор Гинс разгладил тонкими пальцами листки бумаги, лежавшие перед ним на столе.
– Не кажется ли вам странным, ваша честь и господа присяжные заседатели, тот факт, что защита и обвинение выступают на этом процессе в унисон друг другу. Правда, прокурор сделал попытку обвинить, но эта попытка в конечном итоге свелась к защите главных преступников.
– Я протестую!
– выкрикнул с места прокурор.
– Это абсурд!
Гинс вопросительно посмотрел на судью. Тот на мгновение задумался.
– Протест принят. Господин Гинс, прошу вас держаться ближе к делу.
– Я очень рад, что у господина прокурора наконец-то прорезался настоящий голос.
– Я протестую!
– снова выкрикнул прокурор.
Зал глухо заворчал. Гинс оглянулся на зал и встретился с глазами Фэтона. Глаза эти смотрели на него с выражением непреклонной требовательности. Гинс улыбнулся.
– Прошу прощения, ваша честь. Мне бы хотелось еще раз уточнить свой статус на данном процессе. Насколько мне известно, меня пригласили сюда совсем не для того, чтобы лишать меня слова. Полагаю, что и вам, ваша честь, и присяжным заседателям следует учитывать два существенных момента. Я представляю собой на процессе совершенно новое явление. Возникает естественный вопрос: распространяются ли на меня процессуальные нормы и правила нашего судопроизводства?
– Гинс сделал паузу. Судья промолчал.
– Например, чем вы, ваша честь, руководствовались, принимая протесты прокурора? Я затрагиваю эти вопросы, ваша честь, не для того, чтобы спорить с вами или усомниться в ваших высоких судейских полномочиях. Отнюдь. Насколько я понял, моя роль в настоящем процессе не из последних. Кто я для суда? Если исходить из того, что в зале сейчас присутствует более пятисот корреспондентов и среди них есть представители информационных служб коммунистических стран, чего судопроизводство Арании тоже не знало за всю историю своего существования, то этот процесс, несомненно, является историческим и, несомненно, международным. История международного судопроизводства имеет в этом плане единственный аналог - судебный процесс, который состоялся после Большой войны. Поэтому руководствоваться по отношению ко мне, ваша честь, узкими рамками процессуальных норм судопроизводства Арании - значит искажать смысл и содержание процесса вообще. Поэтому я прошу определить конкретно мои права на данном процесце.