Взрыв
Шрифт:
На него взглянули с недоумением, будто совсем неожиданно заговорил наконец бессловесный шкаф (так показалось Балашову), обернулись к Филимонову, — мол, что это еще за гусь выискался, надо его слушаться или нет.
Филимонов чуть заметно улыбнулся и сказал:
— Ну, чего ж вы стоите, ребята? Идите работать. Александру Константиновичу виднее. Раз он сказал, так и будет. Ступайте.
Люди загомонили, разобрали инструменты, ушли.
А Балашов стоял, вцепившись в угол своего хлипкого столика, весь в поту, багровый, как закат перед ненастной погодой, и клял себя последними словами. Потому
Подошел Филимонов. Будто ничего не случилось, сказал:
— Александр Константинович, надо бы битума килограммов сто выписать да смолевой пакли кипы две.
Балашов засуетился, стал перебирать бумажки на столе, схватил пачку требований, лихорадочно стал писать.
— Может, больше надо? Мне не жалко, я сейчас...
— Нет, не надо, — мягко ответил Филимонов, — все это ведь на вас числится, все, что вы выписываете. Вы материально ответственный человек. Потом вам перед бухгалтерией надо будет отчитываться. Бухгалтеры народ дошлый, недоверчивый народ, они все как есть проверят. Нормы такие специальные имеются, там указано, сколько куда материалов полагается затратить. Так что вы глядите, не больно-то нашего брата балуйте, а то прогорите, как тот купец.
— Какой купец? — неожиданно для себя спросил Балашов.
Филимонов удивился вопросу, замялся, потом пробормотал:
— Да этот, как его... Который — «торговали веселились, подсчитали прослезились».
Балашов вымученно улыбнулся и кивнул головой.
— Спасибо за совет, — сказал он.
Все эти бумажки, которые он без конца подписывал и выписывал, оставались до сих пор для него всего-навсего бумажками, и только. А теперь, после слов Филимонова, он вдруг с ужасом представил, сколько уже успел повесить на свою шею всяческого добра.
— Ну и как же... как же я теперь разберусь? Как же я узнаю, что за мной числится? — растерянно спросил он.
Филимонов не улыбнулся, хоть ему и очень хотелось, — слишком явно на лице мастера написан страх: облапошат! Но Сергей сдержался. Парень ему нравился.
Филимонов видел, как ему тяжко, видел, как мастеру неловко обращаться к нему, бригадиру, по каждому пустяку, и уважал его за это.
То, что Балашову казалось темным лесом, для Филимонова было вещами элементарными, о которых и говорить-то было неловко. Ему казалось, что знания его, накопленные годами труда и потому будто бы существовавшие всегда, естественны и просты, доступны любому, а потому ничего не стоят.
«Тоже мне премудрости, — думал он, — через пару месяцев ему смешно будет, что спрашивал. Оботрется. Зато как чертежи читает! С ходу! Не зря все ж таки человек институт кончал, в самом главном волокет. А бумажки эти — тьфу! Разберется».
И он старался помогать Балашову незаметно, не обижая, не навязываясь, хоть иногда тот и злил его явной бестолковостью в простых, житейских делах — то подписаться на требовании забудет и машину с грузчиками вернут со склада, то самосвалов закажет на участок меньше, чем надо, то еще чего.
«Только бы не сбежал, — думал Филимонов, — это ему сейчас, поначалу, кажется, что всех делов — чиркать по накладным, а вот влезет с головой, узнает, почем фунт лиха. Ишь испугался, думает, как бы не обжулили. Молоденький совсем еще парнишка.
— Вы не беспокойтесь, тут без обману, — сказал Филимонов, — в конце месяца все требования вам принесут, можете проверить. Почерк-то свой узнаете и подпись тоже.
Балашов снова покраснел. Понял, что бригадир заметил его испуг, и это было неприятно.
— Идите, Филимонов, посмотрите, что люди делают. Я позже подойду, — строго сказал он и отвернулся.
Филимонов серьезно кивнул и вышел.
По части выпивки в бригаде все было нормально. Эту болезнь, присущую иным строительным бригадам, Филимонов лечил круто и радикально. Каждый знал — стоит появиться хоть под самым малым газом на работе, считай, день твой пропал: Филимонов поставит в ведомости прогул. И ты можешь орать, ругаться, плакаться, можешь не уходить домой, а напротив, с пьяной яростью вкалывать за двоих — все равно твой заработок за этот день уплыл, помаши ему ручкой.
Этот метод лечения давал замечательные результаты, и если его и приходилось применять, то преимущественно к людям в бригаде новым, не знакомым с местными порядками. Некоторым это не нравилось. Такие не задерживались, уходили. Театральным, злодейским шепотом говорили свирепые слова. Грозились показать Филимонову «кузькину мать».
В бригаде работали отнюдь не ангелы, да и сам Филимонов очень даже не прочь был пропустить стаканчик «проклятой», но только после работы. Тогда сдвигались в прорабке столы, пускали шапку по кругу, делегацию во главе с Зинкой посылали в магазин. На печке, сделанной из железной бочки, ловко жарили колбасу, сковородой служила промасленная оберточная бумага. Ах какая вкусная получалась колбаса — горячая, нежная и ароматная. Ну и, конечно, выпивалась водочка, но не до безобразия, а для веселости и душевного разговора.
Разговоры велись долгие, обстоятельные — про жизнь, про заработки, про детей, про семейные дела.
Треп и балаболство не допускались.
А кому выпивки не хватало, тот скидывался особо — на двоих, на троих или на четверых — в зависимости от жажды и финансовых возможностей. Но утолять свою жажду уходили уже куда-нибудь в другое место, чтоб не мешать неторопливой беседе других.
Нечастые, стихийные складчины сближали людей, и мудрый человек Филимонов понимал это и не считал за грех выпить со своими товарищами. А Балашов поначалу считал, что, если выпить с ними даже после работы, будет тогда умаление его авторитету.
Но потом он так думать перестал, потому что стал умнее и понял — если авторитет имеется, человеческими, невредными поступками его не уменьшишь и не расшатаешь, а даже наоборот. А уж если нету, тут хоть головой об стенку бейся, изображай из себя рубаху-парня или позволяй каждому хлопать запанибрата себя по плечу, авторитет от этого не народится, а выйдут одни усмешки да подмигивание за твоей спиной. Одним словом, позор и горькие слезы.
Строили огромную водопроводную станцию, а все подземные коммуникации, все эти бесчисленные всасывающие и напорные, чугунные и стальные, огромные полутораметровые И малые в четыре дюйма водоводы, прокладывала бригада Филимонова, а значит, и он — Балашов.