Взрыв
Шрифт:
Вадим прошелся по комнате этой своей новой походкой, походкой Тикунова. Той походкой, которой он сможет теперь более или менее спокойно фланировать по Невскому, на виду у «братишек» — матросов и тех, опасных, в кожаных куртках… Он привык играть. Собственно, он играл всю свою жизнь.
Храбрецом не был. Всегда боялся. Боялся отца, крутого нравом, беспощадного к слабостям. Но Вадим умело прятал боязнь под маской послушания и сыновней любви. И сумел стать любимчиком отца, не переставая бояться его суровых бровей, повелительного голоса, тяжелой руки со стеком.
Потом, в военном училище, боялся преподавателей, классного наставника, наказания, карцера.
Но сумел своевременными сообщениями о проступках товарищей зарекомендовать себя в глазах учителей с лучшей стороны.
Потом пришел главный страх: война, позиции, — ради этого он ведь учился. Война была его профессией. Стрелять, рубить на скаку, окапываться, делать перебежки-этому его отлично научили. Командовать людьми? Этому учили тоже. Но тут наука мало чего стоила: она была рассчитана на «серую скотинку» на «малых сих», кто в слепой вере пойдет на смерть за царя-батюшку. А уж его, офицера, приказание для той «скотинки» — что свист пастушьего бича над стадом.
Да, боялся, боялся, а теперь вот пришел час — и напялил на себя чужую личину… Чтобы снова бояться, а все же делать дело.
Почему выбор пал именно на него? Господи, да это так понятно! Полковник Залесский всю семью Нольде знает, как свою собственную. Шел за гробом отца. Выказал участие к вдове. А к нему, Вадиму, всегда благоволил.
Пожалуй, не столько даже от отца, сколько от Георгия Николаевича Залесского перенял Вадим осанку, повелительные интонации, барственную небрежность в разговоре с низшими, аккуратно-внимательную, но с достоинством манеру — с высшими…
В дверь тихонько поскреблись: так скребется только тетка. Адель сгодилась ему необыкновенно! Всю жизнь была личностью в высшей степени незаметной. Жила одиноко, на пенсию рано умершего мужа, никого не принимала, вообще «не вращалась»… И ее дом сейчас не на виду: даже от реквизиций свободен! Ну кому в голову придет идти с обыском к незаметной личности, никогда нигде не вращавшейся! Вот не вращалась — и не боится! А он вращался…
Тетка не вошла — вскользнула в комнату, маленькая, серая, как мышка, с мелкими темными глазками, поблескивающими из-под наколки. На худеньком челе наверчено бог знает что: серый бархатный капот, шаль с помпонами.,
— Подам тебе кофе. Твоих любимых «бретхен» нынче не выпекают, так принесу с «язычками».
— Благодарю, ма тант, спешу!
Тетка махнула горестно сухонькой ручкой:
— Как знаешь, мон шер.
Чем ценна тетка? Не докучает и ничего не спрашивает. И даже жалоб никаких! «Бретхен» не выпекают — переживем! Все родные сбежали от большевиков — тоже перетерпим! Сама тронуться с места не захотела. Почему? Потому что ничего не боится. Он, Вадим Нольде, боится, а старая тетка — нет! Потому что дура! Дураки никогда не боятся: не понимают опасности. А если подумать: урожденная Нольде, по мужу Редигер, не ко двору в наше время! Лицо нежелательное, персона нон грата.
И если пока более видные персоны привлекают к себе внимание, то чуть позже и тетка окажется на виду, как клоп на лысине… Но пока, пока — нет. И в доме у нее спокойно, как на кладбище.
Вадим поцеловал пахнущую лавандой теткину ручку, машинально подождал в передней горничную. Потом, спохватившись, что прислуга разбежалась, снял сам с вешалки шляпу, надел темное, подходящее к ситуации пальто и вышел на улицу.
Стоял зимний, чисто петербургский денек. Снег с дождем то принимался мелко частить, пришептывая по водосточным трубам, то утихал, словно затаившись за низкими тучами, изредка мокрыми хлопьями напоминал: зима… Городская, нешумная, неброская, вкрадчивая зима.
Нольде ускорил шаг. Калоши стесняли его с непривычки, полы штатского пальто хлопали по ногам, шляпа, казалось, неустойчиво сидит на обритой голове.
Он прошел мимо Адмиралтейства, мельком отметил, что у дверей стоят «братишки» с пистолетами на поясе. Стоят браво. Ишь ты, как стараются!
Замызганная извозчичья пролетка обдала Нольде брызгами. Из-под поднятого кожуха мелькнула физиономия: блин блином, вместо носа — непристойная пуговица с двумя дырочками, из тех, что пришиваются к кальсонам. И на удивление, непонятно как, на ней держится дымчатое пенсне. На голове — мятая шляпа. Остальное не заметил Нольде. Но и это немногое кого-то напоминало. Кого? Мало ли! Тоже, может быть, замаскированный. А встречался где-нибудь в офицерском собрании вовсе в другом обличии…
Нольде с досадой отряхнул пальто. Пользоваться трамваем, втискиваться в толпу, облепившую его, — это претило. Да и идти было недалеко. Он миновал тихую теперь улицу со скучными серыми домами с солидными вывесками: «Торгово-Промышленный банк», «Санкт-Петербургское акционерное товарищество на вере»… Какая уж тут вера!
На углу под навесом крыльца стоял небритый тип с лотком и предлагал:
— Папиросы собственной набивки! Табак «Кепстон» для любителей!
Неудачно. Стоит на малолюдном перекрестке, каждому в глаза бросается. Нольде спросил спички, закурил, выжидающе глядя на типа.
— Пожалуйте, ждут! — просипел тот.
Нольде толкнул незапертую дверь и поднялся по широкой лестнице, уставленной цветочными кадками. Никто не вышел к нему, словно вымерли. Налет запустения лежал на всем: ковровые дорожки давно не выбивались, на витраже окна зияли трещины.
Никем не встреченный, Нольде прошел через анфиладу комнат к кабинету хозяина и постучал согнутым пальцем в дубовую дверь.
— Антре! — послышался басовитый голос.
Георгий Николаевич сидел за массивным письменным столом столь незыблемо и в такой наилучшей своей форме, словно ничего не произошло. Словно не было ни революции, ни автомобилей с «братишками» на Невском, ни грозных приказов, расклеенных на стенах: «Зарегистрироваться… в 24 часа… под страхом…» — ничего. На полном холеном лице так и написано: «Вы там что хотите расклеивайте, а я вот он, как был, так и есть. А то, что портрет государя-батюшки со стенки сняли и в чулан вынесли, — так это явление временное. И что свежая как бы заплата на обоях стыдливо прикрыта другим портретом, семейным, — так это тоже до поры до времени».
Нольде был встречен одобрительным возгласом. Одобрение относилось не столько к нему самому, сколько к его виду.
— Ну, батенька, неузнаваемы! Совершенный шпак, неоспоримо штатская личность. И на плечах, ей-богу, скорее крылышки серафима представить, чем погоны!.. — гулко захохотал полковник.
Залесский позвонил. Извечный Никифор с извечным отсутствующим видом получил распоряжение насчет коньяку и закуски, а тем временем Залесский достал из ящика длинный конверт, вынул узкие, мелко исписанные листы тонкой бумаги.