Взрыв
Шрифт:
Он поднял ее на руки, осторожно понес. Выйдя на чистую струю, он прошел несколько шагов вверх. Здесь воздух, хотя и наполненный углекислотою, был чище, можно было — с трудом и недолго — дышать без самоспасатель. Камушкин положил Машу на землю, склонился над ней, осветив ее лицо.
— Полежи одна Минуту-другую, — сказал он. — Я вернусь, посмотрю, как отпальщики. — Лицо ее исказилось, она в страхе ухватила его руками, ее ужаснула мысль снова остаться одной во тьме. Он успокаивал ее, как больного ребенка, гладил ее по щеке. — Ну, ну, не надо! Приду, сейчас же приду. Неужто же покину?
Он торопливо удалялся, оборачиваясь,
— Ну, как ты? Хуже не стало? — Она покачала головой, схватила его руку. Он продолжал: — Ну, а там — всё! Мертвее не бывают. Просто удивляюсь, как тебе повезло. Твое счастье, что свежая струя унесла угарный газ из квершлага, а то бы — сразу задохлась. Ладно, пойдем. Пугать не буду, а торопиться надо — все может случиться.
Идти она не могла. Она не сумела даже подняться и бессильно завалилась на руки Камушкина. Он снова закрепил на себе снятый было респиратор и взял ее на руки. Он нес ее, прижимая к себе, он торопился, свет его лампочки беспорядочно блуждал по штольне, выбирая более ровную дорогу. Она не видела света, ее окружала непроницаемая мгла пути, она лежала щекой на вздутых мускулах его руки. Прежней режущей боли внутри уже не было, все в ней глухо ныло, она вдруг почувствовала черную мучительную усталость. Она застонала, он пошел еще быстрее.
Очнулась она снова на земле. Рядом с ней лежал Камушкин. Трубки у него во рту больше не было. Он дышал так жадно и шумно, словно боялся, что больше не представится случая насытиться воздухом. Маша в испуге подняла голову.
— Лежи, Маша! — хрипло сказал Камушкин. — Отдыхай. Вышли на двести пятый горизонт, все опасные места позади. Постой, я освобожу тебя от респиратора.
Он осторожно вынул у нее изо рта трубку. Она с наслаждением глотнула свежий, холодный и чистый воздух. Камушкин снова повалился на землю. Она видела, что он измучен. Только сейчас она заметила, что под головой у нее лежит телогрейка, он снял ее с себя, оставался в одной гимнастерке.
— Возьмите телогрейку! — прошептала она. Она хотела сказать громче, но не сумела, голос не слушался ее, был слаб и сипл. — Очень прошу вас, Павел!
Он грубо крикнул в ответ:
— Ладно, молчи! Знаю, что делаю. Сейчас пойдем, еще минутку отдохну.
Он придвинул к ней лицо, большая сильная рука легла на ее руку. Камушкин сказал радостно:
— Теперь доберемся, пустяки остались. Жива ты, жива, понимаешь!
Вскочив на ноги, он взял свою телогрейку, закрепил на спине респиратор.
— Пойдем, Маша, отдохнули. Крепче ухвати меня за шею, так лучше. Минут на двадцать ходу, не больше.
Но ходу оказалось больше, чем двадцать минут. Камушкин первый услышал отдаленный грохот нового взрыва, рев несущегося по штольне воздушного потока. Он заботливо нес Машу, крепко обхватив ее талию. Вдруг он бросил ее на землю, сам навалился на нее всем телом, придавил ее своей тяжестью. Ей показалось, что ум его помутился. Она закричала, стала отталкивать его. Он с яростью схватил ее руки, сунул их под
— Павел, слышишь меня? Павел, Павел!
Он шевельнулся и застонал, потом приподнялся. Он нащупал Машу и прохрипел:
— Маша, ты жива? Меня ударило камнем по голове, сразу память отшибло. Как ты?
Она прошептала с облегчением: «Жива» — и снова потеряла сознание. Он встал, пошатываясь. Голова его гудела, ноги тряслись, руки сразу ослабели. С трудом ему удалось поднять Машу. Он бросил респиратор и самоспасатель, только ненужный аккумулятор болтался у него на поясе — лампочка была разбита. Он брел в темноте к выходу, часто останавливался, всем телом припадал к стене, отдыхая. Он ничего не помнил, не соображал, куда идет, долго ли вынесет этот путь в темноте. Только одно он понимал ясно и отчетливо: нужно идти, во что бы то ни стало идти, иначе Маша, безжизненно лежавшая у него на руках, погибнет.
6
Взрыв, вырвавшийся из семнадцатого квершлага, еще потрясал стены штолен и штреков, пламя еще мчалось, погасая на свежей струе, а мастера на всех горизонтах срывали со стен телефонные трубки и сообщали в управление о несчастье. В дежурке военизированной горноспасательной части заливалась аварийная сигнализация, горноспасатели, прервав очередное политзанятие, спешили к одежде и снаряжению. Все это происходило одновременно: раненая, задыхающаяся Маша ползла на свежую струю, Ржавый собирал людей в гезенк. Синев несся, замирая от ужаса, через пояс заполненных газом горизонтов, Камушкин боролся с вентиляционными дверьми, а первая партия спасателей с ломами, кирками, респираторами, кислородными баллонами, огнетушителями и аптечками уже вступала в проходную. Здесь их задержали. Из шахты выбегали испуганные люди, их пересчитывали, отмечали их фамилии в журнале, расспрашивали, что они видели.
Начальник горноспасательного отряда лейтенант Кобозев, оставив своих, поспешил в управление испрашивать разрешение на спуск под землю. В кабинете Озерова распоряжался дежуривший по шахте Семенюк. Он вызывал горноспасателей с других шахт и рудников, выслушивал сообщения диспетчера, отвечал на тревожные запросы начальника комбината и его заместителей, послал двух человек отыскивать потерявшихся где-то руководителей шахты, просматривал анализы исходящей струи, прикидывал, рассчитывал, сопоставлял.
— Иван Сергеевич! — крикнул в репродукторе голос диспетчера. — Больше никто не выходит. Люди выбрались отовсюду, кроме стовосьмидесятого горизонта, я не считаю электриков на подстанции, те на своих местах. Не имею сведений о бригаде Ржавого и его соседей, о двух отпальщиках, еще пропали Синев, Камушкин и Скворцова, всего сорок один человек. Как с вентиляцией? Пожары разносятся…
— Держать вентиляторы на ходу! — крикнул Семенюк. — От черти, куда воны запропалы? — Он в отчаянии выругался.