Взять хотя бы меня
Шрифт:
– Я не могу верить в Бога, у которого нет чувства юмора, – возражала я.
Но всем было очевидно, что это мое собственное чувство юмора вышло за рамки допустимого. Мои плакаты убрали со стен. Выборы я тогда проиграла – Марии Кроветти, чья избирательная кампания была до зубовного скрежета традиционной.
– Знаешь, когда с тобой что-то происходило, позже я всегда понимала, что ты была права, – призналась как-то мне одна из одноклассниц. – Но в тот момент, когда ты это делала, я всегда только пугалась до смерти. Ты всех шокировала.
В старшей школе для девочек при кармелитском монастыре не полагалось никого шокировать. Нас учили быть леди, а не женщинами. Мы не должны были
А как бы я смогла его не пригласить?
Тогда – как, впрочем, и сейчас – я считала, что самое сексуальное в человеке – мозг. Умный парень – это сексуально, а Джон Кейн был очень, очень, очень умным. Когда пришло время вступительных экзаменов, он получил 800 баллов за математику и словесность – просто неслыханный подвиг. Не меньше его ума ослеплял меня и внешний вид этого парня: он носил вельветовый пиджак цвета хаки с погонами на плечах, точь-в-точь как у Пола МакКартни. А очки в проволочной оправе и вечное остроумие придавали ему неуловимое сходство с Джоном Ленноном. Я просто не могла не заметить и не оценить все это.
На балу Сейди Хокинс между мной и Джоном завязался настоящий роман. (Мы встречались вплоть до поступления в колледж и еще немного после.) Позаимствовав у моего отца кабриолет, мы ездили на озеро Мичиган, парковались на каменной крошке пляжа, с разгону забегали в ледяные волны и вопили как сумасшедшие, объявляя всему миру, что мы «свободны!» – пока хватало воздуха в легких. И это в самом деле была свобода. Свобода читать «Над пропастью во ржи» и «Фиесту». Свобода воображать, каково это – быть писателем. Свобода пробовать писать самим.
Джон Кейн стал моей первой музой. Зная Джона и его любовь к хорошим книгам, я решила сама стать талантливой писательницей и придумать что-то такое, что он счел бы действительно достойной литературой. Конечно, мои представления о том, что такое хорошая книга, ограничивались подражанием «великим» писателям, чьи произведения мы читали взахлеб. А мнение, каково это – быть писателем, я составила по биографиям любимых авторов. Я думала, что настоящие писатели глушат виски бокалами и курят сигареты без фильтра. Увы, как и многие до меня, я увязывала талант с алкоголизмом. Я читала о самоубийстве Хемингуэя – и винила в этом не пьянство, а творческий ступор. Мои представления о литературной жизни проистекали прямиком из легендарных сражений Фрэнсиса Скотта Фицджеральда с бутылкой. Из хемингуэевского «Праздника, который всегда с тобой» я сделала вывод, что праздник просто перемещался из бара в бар – вместе с самим автором.
Мне отчаянно хотелось стать этакой «роковой женщиной» от литературы. Моими образцами для подражания были Лилиан Хеллман и Дороти Паркер. Я хотела, чтобы славу мне принесло остроумие, а не красота. И это казалось вполне возможным. В конце концов, по отчаянности Джон Кейн ничем не уступал Дэшилу Хэммету, разве не так?
Бок о бок мы с Джоном Кейном работали над школьной газетой – она называлась «Перекресток». Под бдительным оком сестры Джулии Клэр мы оттачивали свою прозу – и свои навыки флирта. Вспоминая Джона, я неизменно вижу его с простым карандашом, заложенным за ухо, с закатанными до локтей рукавами рубашки и сосредоточенно нахмуренными бровями. Он был гением верстки и дизайна. Я восхищалась его умениями.
Рука об руку, ведомые мемуарами Лилиан Хеллман «Пентименто», мы с Джоном пытались ощутить, каково это – быть состоявшимися авторами. Взахлеб читали The New Yorker и были в курсе всех окололитературных событий на Манхэттене. В нашем далеком наблюдательном пункте на Среднем Западе мы строили грандиозные планы и не могли дождаться, когда окажемся там вживую, сбежим во взрослую жизнь, то есть в колледж на восток страны. В результате Джон смылся в Йель. Мне же родители сообщили, что я могу поступать куда угодно, лишь бы это был иезуитский колледж. Я отправила документы в Джорджтаунский университет, втайне надеясь, что получу отказ и с чистой совестью смогу поступать в Рэдклифф, но вместо этого мне пришло извещение, что меня приняли – заранее!
Решив проблему с колледжем, я бурно провела последний школьный год. Я была отличницей, гордостью класса – второй после Сью Венн. Только она – хорошая девочка, а я этакая мина замедленного действия, которая того и гляди рванет. Внешне – само целомудрие, а на самом деле ходячее любопытство, я привлекла внимание одного из наших мирских преподавателей, и однажды весенним вечером с его подачи изрядно накачалась бурбоном и гашишем. И то и другое было для меня экзотикой и казалось опасным – но не таким опасным, как сам преподаватель. Его внимание волновало и пугало меня. После нескольких бокалов я свалилась мертвецким сном в кровать – одна, но больше не такая уж невинная.
Рано утром, мучаясь от похмелья, я по дороге в школу на выпускные экзамены «догнала» едущую впереди машину. Несмотря на эту неприятность, экзамены я сдала хорошо – но до сих пор не помню, как именно объяснила родителям аварию. Вероятность, что я просто была пьяной, даже не рассматривалась. В нашем доме выпивка была чем-то таким, чем занимаются только взрослые – и исключительно тайком. Мать пообещала обоим моим братьям по тысяче баксов, если они до отъезда из дому воздержатся от алкоголя, – но ей и в голову не приходило предложить то же самое своим пятерым дочерям. В конце концов, мы же «юные леди», а леди не пьют.
Отсюда, из будущего, стоит заметить, что несколько предостерегающих слов тогда, возможно, не были бы лишними. Мой любимый дедушка Дэдди Говард сильно пил, и мама отлично знала, какую боль его пристрастие причиняло всей семье. Сама убежденная трезвенница, она зорко следила за тем, сколько выпивает муж, но папа знал меру, в отличие от своего отца.
Наркотики – еще одна тема, совершенно не поднимавшаяся в семье. Более того, узнай родители, что у моего преподавателя есть гашиш, они бы даже не поняли, что это такое. Мимо Либертивилля, штат Иллинойс, шестидесятые проходили отдаленной грозой, грохочущей за горизонтом. О хиппи и Хейт-Эшбери можно было узнать только из журналов. Подростковое пьянство здесь было чем-то гипотетическим, чем-то, что случается только в больших городах, а не в захудалых селениях вроде нашего. Меня так усердно оберегали от внешнего мира, что я даже не догадывалась, что меня оберегают. Единственным моим рискованным приключением был роман «Любовник леди Чаттерлей» – им меня снабдил все тот же богохульник-преподаватель. Книга вовсе не показалась мне эротической. В поцелуях с Джоном эротики было куда больше.