Взятие Крутоторска
Шрифт:
У Людки вновь вспыхивали в глазах выдумные зарницы.
– А тебе, Вер, – говорила она Верке Кайсиной, годится имя Вернисаж.
– А такого и нет, – с обидой фыркала Верка. – Вернисаж – это выставка какая-то. Что я, выставка?
– Тогда Виринея, – не сдавалась Людка, одержимая желанием напридумывать для всех подружек новые имена.
Сидели они на клубном крыльце, лузгали семечки Дора, Лора, Виринея и были довольны, что всё теперь у них в жизни необычное, новое.
– Девки, а Тайка-то у нас Тайкой и осталась, – вдруг вспомнила Верка,
– А у Тайки, а у Тайки, – морщила лоб Людка. – Она у нас скрытная, болтать о себе не любит. Знаете, как звать станем? Тайна!
– У-у, Тайна – это здорово, – одобрила Дашка-Дора.
Тайке было не по себе от нового своего имени Тайна, но и приманчиво. Тайна. Что-то скрытое, никому не известное появится в её имени, а, может, и в жизни.
Так и звали они друг дружку меж собой: Дора, Лора, Виринея и Тайна.
Правда, мальчишки не признавали перелицовку имён. Лёнька Фоминых зловредничал и во всё горло орал в школьном коридоре:
– Дора, Лора – помидора, мы в лесу поймали вора. Чем же вора наказать? Надо кукиш показать, – и загибал три кукиша. Наверное, мог и четвёртый загнуть, однако для Виринеи и Тайны у него уже дразнилок не было. Они гонялись за ним и били ладошками по спине.
Наверное, завидовал он девчонкам. С его именем ничего не придумаешь да и опасно. Он ведь был по отчеству Ильич. А Леонид Ильич Брежнев – главный в стране. Насчёт него шутить нельзя. Конечно, можно строчку из песни затянуть про Ленина:
– Наш дорогой Ильич, – но это ответственная песня. Они ведь в комсомол собираются вступать. Тут всё должно быть без сучка, без задоринки.
Конечно же, знали подружки гадальное присловье: любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмёт – к чёрту пошлёт. Хотелось узнать, ой, как хотелось узнать, кто к сердцу-то прижмёт. Таскали охапками ромашку-поповник и бормотали, обрывая лепестки. Тут пока для всех было тайной, кто же в конце концов «любит – поцелует».
Когда коров пасли, на колхозной картошке работали, сколько угодно можно было свои новые имена называть:
– Дора, подайте ведро, – кричала Виринея.
– Лора, ваша пеструха в овёс полезла, – и Лариска, забыв, что она Лора благородная, орала на пеструху.
– Куда, шалава, бежишь. Я тебя, холеру, вицей как огрею.
А вот у Таи, прозванной Тайной, много скрытных огорчений и слёз осталось неведомых для подружек. К чему своими огорчениями развлекать людей?
Видно, безмятежная жизнь не может бесконечно продолжаться. Во всяком случае она у Таи кончилась, когда заболела мама. Не удалось Валентине Степановне в новом доме удобной жизнью насладиться. Хотя дом у отца получился высокий, светлый, с крыльцом и просторной оградой. Пахло свежим деревом и смолой, но и эти запахи уже не радовали мать. Отец обещал покрасить дом в весёлый бирюзовый цвет. Но мать только печально кивала головой. Лицо у неё было бледное-бледное. И страдающий взгляд нагонял тоску. Тайка не могла справиться со слезами и убегала в клеть, чтоб сунуться лицом в подушку. Еле добравшись с фермы до дому, мама говорила усталым голосом Тайке:
– Уведи ребят-то к бабушке, а я полежу.
Боялась криками от боли напугать ребятню.
Матери советовали медики не ходить на ферму, бросить работу, но она считала, что на людях ей легче переносить боль, и работала. А из дому турила ребят, потому что от дикой боли не могла сдержать крики и стоны. Тайка слышала эти рыдания, когда забегала домой, и ей становилось страшно за мать, за себя, за ребят. Как они без неё?
Пока не появился у деда Степана телевизор, по вечерам зазывал он Валину ребятню на полати посумерничать.
Бабушка Анюта, умещаясь поудобней на лежанке, с осуждением говорила:
– Сейчас-то девки роются: эта обувка не ладна, другая не модна, третья стара, а мы-то в девках ведь вовсё не рылися. Лаптёшки обуёшь и айда на вечёрку. До избы, где пляшут, добежишь, лапти упрячёшь и только тогда туфли-то обуваешь. Берегли и ценили обувку-то. Отпляшем – опять лапти на ноги, а туфли за пазуху и домой. Ой, было пережито-о, – тянула бабушка Анюта. Этих рассказов про старинное житьё было у неё много.
А дедушка Степан ещё глубже в старинное житьё забирался. Он будто сказку про историю их родной деревни Несваричи рассказывал. Места эти были, по его словам, дикими, таёжными. Именно поэтому, когда царские стрельцы разбили остатки вольницы Степана Разина на Ветлуге-реке, подалась разинская голытьба сюда и обосновала деревни Казацкий Мыс и Несваричи. Люди они были работящие, но вольные, несговорчивые, всё делали по-своему. Поэтому и деревня получила название Несваричи. «Каши с этими вольными казаками не сваришь», – считали жители соседних староверческих деревень и местные правители вроде старшин да писарей.
И сохранилась легенда, что будто бы персидская красавица-княжна, которую в песне Стенька Разин за борт бросает в набежавшую волну, не утонула, а выплыла и попала сюда вместе с казаками. От неё или её подруг по несчастью, попавших в полон разбойным казакам, и пошли черноглазые девицы-красавицы. Вполне возможно, что смуглота персиянок и передаётся с тех давних лет в Несваричах и Казацком Мысу.
– Может и ты, Таисья, тоже капельку персидской крови сохраняешь? – раздумчиво рассуждал дед. – Пра-пра-правнучка княжны персидской.
Тайке становилось боязно от того, в какую древность уходят её корни, и лестно, что она такая необыкновенная. А, может, всё это придумки и ничего не было. Сплошные тайны везде, и она Тайна.
Бабушка Анюта была не согласна с дедом.
– Да у Павла-то дед Кузьма был цыган из табора. Вот оттуда и чернота вся.
– Нет, – не соглашался дед. Ему хотелось, чтобы от разинцев шли роды в Несваричах. Существовало какое-то неведомое Тайке родство бог знает до какого колена. И в этой хитрой грибнице родства знали дед и бабка, а она нет. Надо долго прожить и многих встретить, чтоб понять родство.