Взыскание погибших
Шрифт:
Если бы отец узнал, что его сын оказался среди убийц царя, он бы собственными руками задушил Ивана. Потому что Вера, Царь и Отечество были для отца нераздельной Троицей, как Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой.
Отцу не нравилось, каким растет его сын. Особенно в ту пору, когда Иван стал ходить в какой-то тайный кружок.
В то время он уже работал самостоятельно. Домой приходил поздно. По воскресеньям, когда семья шла в церковь, Иван спал, твердо отстояв себе право ходить в церковь, когда ему захочется. Отец уступил, потому что мать встала за сына горой, и ни выгнать, ни проучить Ивана отец не смог.
— Припомнится тебе этот твой грех, — говорил отец жене. — Ты безбожника защищаешь. Он ведь среди тех ныне живет, кто в Россию смуту несет. Ты вот его спроси, так это или не так? С Богом он или со смутьянами?
Разговор этот был за обедом, на Рождество.
— Живу так, как современные люди живут, — ответил тогда Иван.
— Это какие такие «современные»? Не те ли, которым царя не надо? Которые его грязью обливают?
— Ты, отец, много знаешь, да не во все вникаешь. — Иван научился спорить, и уже были случаи, когда отец не знал, как возразить сыну. — Если царь действительно за всех нас радеет, как за сыновей своих, почему войне не видно конца? Говорили, у нас боеприпасов мало. Теперь-то достаточно? Одни мы, что ли, день и ночь на войну трудимся? Сколько таких заводов по всей России! Да у немцев и половины нет!
Иван почти слово в слово повторил то, что сказал на собрании товарищ Нейман, приезжавший из Перми. Нейман, правда, сказал еще о том, что Гришка Распутин работает на немцев, а императрица — немка, делает то, что он ей скажет. А царь подкаблучник, жены не может ослушаться, тряпка, вот весь народ и страдает…
— В чем, по-твоему, дело? — мрачно спросил отец.
— Ладно вам все про политику! — мать всполошилась, поняв, что надвинулась гроза. — Мы с Капой старались, вон пироги какие, шанежки тоже. Рождество, а вы…
— Да, Рождество, ругаться грех. Не буду, мать, — отец тяжело вздохнул. — Но все же хотелось бы знать, кого я вырастил, кто со мной под одной крышей живет…
Лицо у отца перестало быть грозным, он опять вздохнул. Хорошее лицо у отца, вот только осунулось в последний год, легли под глазами круги. Что-то у него происходило с желудком, ел он мало, а потом и вовсе перестал. До весны не дотянул, ушел в иной мир на Сретенье, когда весна с зимой встречается… Не объяснился с сыном — может, оно и к лучшему, потому что мог выгнать Ивана из дома, если бы узнал, чем его мозги напичканы.
Все же сказал сыну перед смертью:
— Ты, Ваня, запомни… Человек без веры — как корабль без якоря. Не я сказал, святые отцы… Горько будет, когда один останешься, без Бога-то… Да в последний свой час…
Иван проснулся, будто услышал эти слова отца.
Но это говорили в соседней комнате Геннадий с Капитолиной.
— Будет последний час. И для него, и для нас с тобой.
— Трусишь?
— Не своди все к примитиву. Они помазанника Божия убили. Ты что, не понимаешь этого? Да Ивана, как только обнаружат, в первый же день к стенке поставят. И нас с тобой вряд ли помилуют. Ему надо немедленно уходить с красными.
— Он на ногах не стоит.
Иван откинул одеяло, встал. Ноги держали. Он вытянул вперед руки. Они почти не дрожали.
«Теперь надо где-нибудь в трактире поесть, прав Медведев. Может, выпить. И на вокзал».
— Капа! — окликнул он. — Дай мою одежку!
— Лежал бы, а? — Капа подошла к двери и приоткрыла ее.
— Нет, мне пора.
Одевшись, он прошел мимо Геннадия, молча поклонился. Тот ответно кивнул.
На кухне Капитолина собрала вещмешок брата.
— Белье твое высохло, а вот погладить не успела.
— Да куда мне, на бал, что ли… Еды-то не клади много, нам харчи выдадут.
На кухню заглянула Катя, дочка Капитолины пяти лет.
— Здравствуй, нос красный! — сказала она.
— Ишь ты! — Иван невольно улыбнулся. — Здорово, племяшка. Бойкая ты.
— Вся в маму, сам говорил. Ты мне что принес?
— Ох, не успел я в лавку-то зайти, — он машинально сунул руку в карман пиджака. Пальцы наткнулись на пачку денег.
— Эх ты! — Катя забралась на стул, осматривая, что есть сладенького в буфете. — Хоть бы какую конфетку принес.
— Ты не очень-то болтай, — строго сказала Капитолина. — Иди, у нас тут взрослый разговор.
Катя, обиженно надув губы, ушла. Капитолина плотно прикрыла за ней дверь, повернулась к брату.
— Ты только не возражай мне, ладно? Выслушай и обдумай как следует. Я тебя очень прошу.
— Ну, говори.
— Вот, возьми эту иконку. Она у мамы стояла. Помнишь?
— Как не помнить.
— Теперь все твое спасение здесь. Пойми это, брат. Молись Богородице. Проси, чтобы Она умолила Господа твой страшный грех простить. Ты ведь не ведал, что творишь. Не знал, что убийц охраняешь. А коли и догадывался, то теперь раскаиваешься, что погнался за деньгами, думал, что без убийства обойдется. Мама говорила, что эта икона старинная, ей от ее матери досталась, от бабушки нашей. Спасает она всех, даже самых пропащих.
— Хватит уже, Капа! Ты ведь знаешь, что я неверующий.
— Как неверующий? Ты крещеный, значит христианин. Бери икону и молись. Молись, как мы с тобой в детстве молились. В церкви, когда на клиросе пели. Ты даже плакал, я помню…
— Я тогда маленький был.
— Маленькие — чистые сердцем. Молись, Ваня, усердно молись, иначе пропадешь!
— Я и так уже пропал.
— Нет. Вспомни, разбойник даже на кресте смертном спасся, когда поверил во Христа.
— Ну ладно, ладно. Пусть по-твоему будет.
Он положил икону в мешок. Вышел в прихожую. Остановился, задумался. Потом быстро пошел в спаленку.
В большой комнате он увидел Геннадия. Тот вопросительно посмотрел на Ивана. В рубашке, белых брюках, с холеными усами и бородкой, он оказался для Ивана не свояком, а чужаком — совершенно чужим человеком из другого мира, который и привлекал, и отталкивал. В этом мире жили и комиссары вроде Неймана, Мрачковского. Как теперь выяснилось, никакие они не борцы за народное счастье, а мясники, которым нужна власть. А Геннадий просто трус. Такой при любом режиме найдет себе место.