W или воспоминание детства

Творчество Жоржа Перека (1936–1982) пользуется все возрастающим успехом. Удивляя своей оригинальностью и разнообразием, оно переосмысливает цели поэтического и повествовательного письма. Так, Перек оказывается исследователем нашей окружающей среды: то лукаво-двусмысленной («Вещи», премия Ренодо за 1965 год), то фантастически-методичной («Виды пространств»), создателем новых автобиографических форм («Темная лавка», «W или воспоминание детства», «Я помню») или хроникером отрицания внешнего мира («Что за маленький велосипед с хромированным рулем в глубине двора?», «Исчезание», «Преведенее») или в литературную лабораторию, открытую как для поэзии («Алфавиты», «Заключение»), так и для философских мечтаний («Думать/Классифицировать»), Перек был одним из активных членов УЛИПО (Цех Потенциальной Литературы). Книга «Жизнь, способ применения» (премия

Медиси за 1978 год), включающая в себя сотню романов и тысячу удовольствий и загадок прочтения, предлагает потрясающее обобщение всех его поисков.

Я долгое время не решался взяться за рассказ о своём путешествии в W. Сегодня, подчиняясь властной необходимости, убеждённый в том, что события, свидетелем которых я оказался, должны быть раскрыты и освещены, я на это решаюсь. Я не отбрасывал от себя сомнения — почему-то чуть было не сказал, предлоги — которые могли бы препятствовать публикации. Долгое время я предпочитал хранить в тайне то, что видел; я не считал себя вправе разглашать что-либо о миссии, которую мне доверили, прежде всего, возможно, потому, что эта миссия не была выполнена, — но кто бы смог её завершить? — а еще потому, что тот, кто мне её доверил, исчез.

Долгое время я пребывал в нерешительности. Постепенно я забывал неопределённые обстоятельства путешествия. Но мои сны по-прежнему наполнялись теми призрачными городами, теми кровавыми состязаниями, тысячеголосый гул которых я будто бы продолжал слышать, теми развёрнутыми знамёнами, разрываемыми морским ветром. Непонимание, ужас и зачарованность смешивались в тех бездонных воспоминаниях.

Долгое время я искал следы своей истории, просматривал карты и справочники, ворох архивов. Я ничего не находил и порой думал, что всё это мне приснилось, что всё это было лишь незабываемым кошмаром.

…лет тому назад, в Венеции, в закусочной де ла Гвидекка я увидел мужчину, которого, как мне показалось, я узнал. Я бросился к нему, но, подбегая, уже бормотал свои извинения. Выживших быть не могло. То, что мои глаза видели когда-то, действительно произошло: лианы расторгли бетонные печати, лес поглотил дома; песок заполонил стадионы, бакланы пали тысячами — и внезапно тишина, ледяная тишина. Что бы ни случилось, что бы я ни сделал, я оставался единственным хранителем, единственным живым поминанием, единственным свидетельством того мира. И это, больше чем все остальные соображения, побудило меня к описанию происшедшего.

Внимательный читатель, конечно же, поймёт: из вышесказанного вытекает то, что в случившемся, которое мне предстоит изложить, я выступал свидетелем, а не действующим лицом. Я не герой своей истории. И я не воспеваю её. Даже если события, которые я наблюдал, перевернули ход, до этого незначительный, моего существования, даже если они всей своей тяжестью всё ещё давят на мои поступки и воззрения, я бы хотел, сообщая о них, усвоить холодный и невозмутимый тон этнолога: я посетил сей исчезнувший мир — и вот, что я там увидел. Во мне живёт не кипящая ярость Ахава, а чистая мечтательность Измаила, терпеливость Бартлби. Именно их, в который раз,

я прошу опять быть моими тенями-покровителями.

И всё же, чтобы соблюсти почти универсальное правило, которое, впрочем, я даже и не оспариваю, я опишу, как можно короче, несколько событий моей жизни и изложу более подробно обстоятельства, предрешившие моё путешествие.

Я родился 25 июня 19… около четырёх часов, в Р., крохотной деревушке из трёх дворов, неподалеку от города А. Мой отец владел здесь небольшим земельным участком. Он умер от последствий ранения, когда мне было лет шесть. После себя он оставил почти одни долги, и в наследство мне досталось немного одежды, белья и три-четыре предмета кухонной утвари. Один из соседей отца согласился меня приютить; так — полу-сыном, полу-батраком — я и рос среди его домочадцев.

В шестнадцать лет я покинул Р. и перебрался в город: там я испробовал разные профессии, но, так и не найдя той, что мне бы понравилась, я в конце концов завербовался в армию. Привычный к послушанию и наделённый незаурядной физической силой, я мог бы стать хорошим солдатом, но вскоре понял, что никогда не смогу по-настоящему приспособиться к военной жизни. Год я провёл во Франции, в Центре Военной Подготовки в Т., потом меня отправили на боевые действия; там я оставался более пятнадцати месяцев. В В., получив увольнительную, я дезертировал. Благодаря содействию одной организации противников военной службы, мне удалось добраться до Германии, где я долгое время оставался безработным. Наконец, я обосновался в городе X., почти на люксембургской границе. Я стал работать автослесарем на самой большой станции техобслуживания. Жил я в маленьком семейном пансионе и проводил вечера в кафе перед телевизором или за игрой в жаке то с одним, то с другим напарником по работе.

У меня нет воспоминаний о детстве. Моя история до лет двенадцати умещается в несколько строк: в четыре года я потерял отца, в шесть — мать; во время войны жил в разных пансионатах в Виллар-де-Лан. В 1945 году сестра моего отца и её муж взяли меня к себе.

Это отсутствие истории меня долгое время успокаивало: его объективная сухость, внешняя очевидность, невинность меня защищали, но от чего они меня защищали, как не от моей же истории, от моей пережитой истории, от моей настоящей истории, от моей собственной истории, которая, как нетрудно предположить, не была ни сухой, ни объективной, ни внешне очевидной, ни очевидно невинной?

«У меня нет воспоминаний о детстве»: я бросал своё утверждение с уверенностью, едва ли не с вызовом. Вопрос на эту тему могли мне и не задавать. Его в моей программе не было. Я был от него освобождён: другая история, Великая история, История с большой буквы [2] , уже ответила за меня: войной, лагерями.

В тринадцать лет я выдумал, рассказал и нарисовал одну историю. Потом её забыл. И вдруг однажды вечером, семь лет назад, в Венеции я вспомнил, что эта история называлась «W» и была если не историей моего детства, то, в некотором роде, одной из его историй.

Не считая внезапно восстановленного названия, у меня не было практически ни одного воспоминания о W. Всё, что я знал, занимало меньше двух строчек: жизнь общества, занятого исключительно спортом, на одном островке Огненной Земли.

И в который уже раз письмо расставило свои ловушки. И в который уже раз я становился ребёнком, который играет в прятки и не знает, чего он больше боится и больше хочет: остаться спрятанным, быть найденным.

Позднее я отыскал несколько рисунков, из числа тех, что рисовал, когда мне было около тринадцати лет. Благодаря им, я заново сочинил историю W и написал её, публикуя по мере написания отдельные части в «Кэнзен литерэр» между сентябрём 1969 и августом 1970.