Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
С этими молодыми фетюками Демком и Иванцем не перемолвишься словом о том, что давит на сердце. При каждом кивке головы наперебой спешат: "Пан сотник! Пан сотник!" Будто нет в человеческой речи больше слов, кроме этого сотника. Головы их напоминают хаты, обставленные толстыми глиняными стенами, сквозь которые не пробьется ни дождь, ни ветер, ни снег, ни божья благодать. Не может в этих головах сверкнуть предвиденье того, что буду я великим гетманом, что один из них станет генеральным есаулом, а другой докарабкается даже до гетманской булавы, хотя и будет потом иметь конец, достойный сожаления.
Но где еще это все, а тем временем дорога далекая и медленная, и в такой дороге хорошо было бы иметь возле себя душу близкую, если уж и не такую близкую, что и самому страшно подумать, то хотя бы хорошего собеседника. Вот как давний друг мой львовский Самийло, которого внезапно встретил на Сечи простым писарем. "Как это ты, пан Самуил, из иезуитов да вскочил в казачество?" - "А разве ты, пан Зенобий, не точно так же?" Тогда в коллегиуме мы были товарищами, хотя он был на несколько лет моложе. Невысокий, скуластый, как татарин, желтые глаза, будто прорезанные осокой, сам желтый, как горшок, обожженный в горне, вечное пламя полыхает в нем, непоседливость, ловкость, сообразительность. Спудеи-иезуитчики в большинстве
8
Любым способом (лат.).
Гей-гей... Все люди были молодыми, но не все умеют сберечь молодость души. Кто сохранит - счастлив. Начинать надо с самой молодости. Еще Платон в "Республике" превыше всего ставил темперамент юности. В небесах ангелы непрестанно приближаются к весенней поре своей молодости, так что самые старшие из них кажутся наиболее юными.
В скольких пеклах я уже побывал - и возвратился оттуда и вынес душу молодой. Не все вернулись. Может, я их посланец?
После Цецоры не думал, что буду жить. Когда оторвали меня от убитого отца и оказался я в басурманской неволе, то уже считал себя словно бы мертвым. Но турки заставляли своих пленников жить дальше. Дуванили добычу, выделяя большую часть не для воинов и их беев, а прежде всего для Стамбула, для султанов, его визирей и вельмож. Так стал я собственностью неизвестного мне капудан-паши, начальника всего султанского флота, и бросили меня гребцом на галеру, и несколько месяцев я был прикован цепью к тяжелому, как недоля, веслу, снова жаждал лучше умереть, чем так жить и мучиться, но снова заря взошла надо мной, были замечены мои способности в языках, эта весть была внесена в уши самого капудан-паши, и из Стамбула пришло повеление освободить меня с галеры и доставить во двор самого паши. До конца дней моих видел себя во снах гребцом на галере, плакал-рыдал вместе со своими товарищами, и каждый раз стон этот бывал перед каким-нибудь несчастьем. Капуданов двор был на стамбульском участке Касим-паши по эту сторону Золотого Рога, так что мы целый день могли всматриваться в синеватые холмы огромного города с его мечетями, беспорядочными строениями и еще более беспорядочными базарами, на которые иногда ездили для закупки провизии. Кто такой был этот Касим-паша, именем которого назывался участок, где я должен был жить? Говорили, что жил он во времена султана Фатиха, который завоевал Царьград и сделал его басурманской столицей, назвав Стамбулом. Наверное, помогал Фатиху в морском деле, потому что именем Касим-паши называлась и гавань на Золотом Роге, и башня-маяк в заливе, и мечеть на базаре.
Но какое мне было дело до всех этих пашей, известных и неизвестных, кто и чем мог бы возместить для меня хотя бы один день неволи, а ведь у меня их было не один и не два дня, а целых два года! Два года рабства для тебя, молодого, сильного, вольного мыслью и всем поведением своим, равным двумстам годам порабощения для целого народа.
Ой ти, козаче, козаче Супруне,
Де ж твої прегромкiї рушницi?
Гей, мої рушницi в хана у свiтлицi,
Сам я молод у темницi...
Унижение, тупое животное существование, проклятье, проклятье! Смерть тут была бы высшей справедливостью, даже если и должен был получить ее от рук несправедливых. Я жил дальше, но это была не жизнь, точно так же, как время мое стало безвременьем, оно двигалось вместе с солнцем, а измерялось расстоянием между двумя котелками рисовой чорбы, которую мне давали каждый день, чтобы я все-таки жил, чистил коней вельможному турку, кормил их, поил водой, делал проводки, чтобы не застаивались, смазал сбрую, начищал медь и серебро, отливал пули в формах, точил сабли, чистил мушкеты. И неволя, неволя, тяжкая, как свинец, безнадежная, как мука.
Летiла зозуля та й стала кувати,
Аж то не зозуля, а рiдная мати.
То рiдная мати iз рiдного краю.
А я на чужинi горюю-вмираю.
Якби мати знала, яка менi бiда,
Вона передала б горобчиком хлiба.
Горобчиком хлiба, синичкою солi,
Якби мати знала, як тяжко в неволi.
Все было в трепете, когда появлялся паша, но он никого не замечал, не обращал внимания и на меня, ни разу не поинтересовался моим знанием языков или еще чего-то там, хотя, как сказано уже, именно за эти знания велел определить к себе во двор, осовободив от каторги на галерах. Не хотел ли он, чтобы я обучал его коней латинскому и греческому?
(Впоследствии обо мне будет написано еще и не такое. Будто я был таким красавцем, что под Цецорой, увидев меня, турки скорее повезли в Стамбул для султанской матери валиде Махпейкер, пресыщенной любовниками. "Невольником-красавцем торопится Махпейкер задержать угасание женственности, пощекотать отмирающую похоть развращенной женщины". Промолчим и о стиле выражения, оставив его на совести того, кто писал. Но ведь не была валиде Кьезем (потому что так ее чаще всего называли) старой, ведь не было ей тогда еще и тридцати лет, а любовников хотя и могла бы иметь, так не возили их с поля боя. Далее написано, будто меня спасает нареченная молодого султана. Султанова нареченная! Какие слова! Так, будто султан сельский парубок. Далее, я как бы прикинулся мусульманином, меня подарили румелийскому кади-аскеру, тот сделал меня муллой, я читал смертный приговор султанскому брату и наблюдал, как тому отрубают голову, далее общаюсь с православным патриархом, который почему-то живет в Скутари, меня же держат в караван-сарае, и я наблюдаю, как янычары ездят верхом по Стамбулу. Если бы в самом деле хотя бы на миг мог стать мусульманином, то, читая такое, невольно воскликнул бы: о шариат! О вера! Жаль говорить!)
Между тем жизнь продолжалась, хотя и в неволе, вокруг были, собственно, одни рабы, потому что вельможные турки почему-то больше полагались на чужеземцев, чем на своих единоверцев.
О чем чаще всего говорят мужчины на войне и в неволе? Наверное, о женщинах, потому что с ними связывается наибольшая свобода, величайшая ее роскошь. Я не был самым младшим среди своих товарищей по несчастью, но духом мог бы считаться именно таким и теперь страдал едва ли не сильнее других, потому что были у меня одни лишь воспоминания, не оставил на Украине ни жены, ни ребенка, все мои предшествующие годы съедены были занятиями в коллегиуме и службой при отце и у коронных гетманов. Теперь звучали во мне латинские вирши и словеса святых отцов, а еще жили воспоминания о бесконечных переходах, о ночлегах под открытым небом, на ветру и холоде, когда согреться мог только возле теплого конского бока, о тьме и тишине, о волчьем вое и птичьем клекоте. Вспоминал красивую женщину, которая с веслом на плече спускалась в Трахтемирове к Днепру, и я пропустил ее, не остановил, не спросил даже, как зовут. Почему же не спросил? И еще более красивую, которая спала среди корзин с вишнями на берегу Тясьмина, а потом, проснувшись, сладко потянулась всем молодым, гибким, как лозина, телом и еще слаще улыбнулась навстречу мужу, что шел от лодки в рваных штанах, с грязными худыми ногами, простоволосый, никчемный. Почему я не оттолкнул этого человека, не встал перед этой женщиной, не заглянул ей в глаза? И ту, которая несла в Переяславе на коромысле ведра с водой и наклонила одно, чтобы напился маленький мальчик, и вода лилась на землю, мальчик после каждого глотка поднимал на женщину смеющиеся глаза, а она тоже смеялась и была прекрасна, как матерь божья. Почему же не смеялась она мне? И еще ту, у которой спрашивал дорогу где-то под Богуславом, и ту, которая промелькнула в зеленых листьях на пасеке у знакомого казака под Корсунем.
И среди этих беспорядочных воспоминаний, вызываемых чужими жалобами и похвальбой напрасной, внезапно приплыло, остановилось перед глазами, ошеломило видение из детства, забытое, собственно почти и не существующее, каким-то дивом зацепилось за самый краешек памяти, а теперь оттеснило все даже недавнее, уже не был я горьким невольником, а был маленьким мальчиком, и не в Стамбуле, а в Переяславе, и не турецкие байрамы праздновались неверными, а пропахший яблоками спас, и мы с отцом и матерью в гостях у Сомков переяславских, взрослые беседуют где-то в хате, а мы, малыши, играем за угловой стеной. Мишко Сомков такой, как и я, десятилетний, Якимка еще совсем маленький, не научился и ходить, лишь ползает, и их сестренка Ганна, восьмилетняя. Мы с Мишком делали из беленьких кабачков волов и коровок: втыкали в кабачки деревянные палочки - "ноги", "рога и хвосты" нашей скотины, маленький Якимка норовил выдернуть эти "ноги" и "рога", мы отбивались от него. Ганна смеялась. Она сидела у самой хаты, упиралась узенькой спинкой в белую стену, ноги протянула по густому спорышу, ручонками знай поправляла беленькую полотняную сорочечку, которая была слишком коротка и все время как-то подворачивалась, обнажая ее колени и бедрышки. Наверное, мы были слишком заняты своим "стадом" и то ли смотрели, то ли не смотрели на маленькую Ганну, такое невнимание обижало девочку, в зародыше в ней уже жила женщина, которая требовала уважения, преклонения и верности, а мы, будто последние вахлаки, не умели этого понять, были далекими от мысли о своем мужском предназначении, и кто бы мог нам о нем напомнить, если не будущая женщина. Улучив момент, когда Якимка не досаждал нам своими разрушительными намерениями, Ганнуся прекратила свою возню с рубашонкой и, как сидела, игриво и невинно вдруг сверкнула белым, ослепительным, обескуражив нас обоих, меня и Мишка, образ чего-то неуловимого промелькнул перед нами видением тревожным и греховным, что-то сокровенное сделало нас одуревшими, пристыженными до краски в лицах, до слез и обиды, а Ганна с неизвестной дерзостью ждала и словно бы похвалялась: "А у меня - вот..." Босоногая, тонкотелая, на зеленом спорыше.
Никогда не вспоминался мне этот угол дома и эти детские ножки, и только здесь, в басурманском гнезде, в неволе и унижении, пришло и уже не отходило; я очень удивлялся, что забыл Ганну Сомкову и никогда не пытался увидеть ее или хотя бы спросить о ней, казнился из-за своего невнимания и черствости душевной, находил в незнакомой, собственно, девушке просто-таки неведомые достоинства и прелести, уже не думал о смерти, а хотел во что бы то ни стало выжить, чтобы возвратиться и найти Ганну и... Как я мог потерять ее, забыть о ней, утратить ее? Как? Тогда были невинные, безгрешные, может, совершенные, как боги, а теперь грех рождался во мне от самого воспоминания, гремел в сердце, клокотал горячей кровью - и не было спасения. Думал: как же я погибну и больше не увижу ее? Как же это? Разве можно? А она ведь выросла, расцвела, как мальва. Не хотел думать, что кто-то уже взял ее, что кто-то прикасается к ней, слышит шепот ее и смех... А я слышу голос ее, и уже не детский, и голос этот молвит теперь не о детстве, и не о теплой траве на углу дома, и не о кукушке в орешнике. Теперь напоминает он о недостижимом и неосуществимом, и в нем воля, утраченная навеки не только мною и моими несчастными товарищами, но и всем миром и этой землей, землей рабства, крови и унижений. Ледяная купель страданий и воспоминаний. Как исповедь церковная после зла несодеянного.
Платил дань пеклу, еще и не будучи должником, оказавшись за чужие долги за чужим морем и на чужбине. Кто выведет, перевезет, покажет и поможет? Николай-угодник или святой Христофор?
Дикая жажда жизни пробудилась во мне с такой силой, что мне самому стало страшно, я подавлял эту жажду, а она вырывалась в поступках неожиданных, подчас шальных, как это случилось со мной на Египетском базаре, куда мы каждую неделю ездили за покупками для двора паши с его неисчислимой челядью.
В Стамбул пришла чума. Она почти не покидала этого огромного города, вечно гнездилась в его дебрях, и в грязи и запутанности улочек, в давних-предавних рвах, полных нечистот, под стенами, в подземельях. Наползала то с одного берега, то с другого, охватывала весь город или же задевала лишь его край, справляла свои черные тризны в жилищах бедняков, на базарах и в караван-сараях, в янычарских кишлах, во дворцах вельмож, а то проникала даже и за стены султанского Топ-капы. На этот раз она свирепствовала в большом городе султанов, не перебиралась тем временем ни в Скутари, ни в Галату, так что мы лишь присматривались к тому, что происходит по ту сторону Золотого Рога, хотя каждый из нас знал, что неминуемо придется переправляться каяком на тот берег залива для закупки припаса на Египетском базаре, и каждый надеялся, что минует его чаша сия горькая, а там уж как оно получится. Там, среди больших мечетей и базаров, днем и ночью били черные барабаны, разгоняя люд, когда в черных возах везли мертвых. В чумных домах кричали умирающие, и янычары, чтобы сократить их муки, поджигали эти дома вместе с людьми. Окружали целые участки, угрожаемые чумой, и каждого, кто пытался вырваться оттуда, убивали, как собаку. Черные костры горели на улицах Стамбула, будто напоминание о том, что в этой земле никогда не было милосердия.