Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
– Никогда!
– топнул ногой Чарнецкий.
– До скончания века пан того не получит!
– Тогда панству тоже придется здесь сидеть до скончания века, спокойно сказал я.
– Так что, выпьем, чтоб дома не журились?
– Какие же еще условия ставит нам пан?
– сгорал от нетерпения Чарнецкий.
– Еще не слышал ваших.
– Мы требуем от всего вашего своевольства да гультяйства расступиться, чтобы мы спокойно возвратились в Крылов!
– А теперь хватит, пане добродей, пусть панство забудет о требованиях и домогательствах. Теперь все изменилось. Казаки вон смеются: "Скачи, враже, как Хмель скажет". Вот давайте лучше выпьем, да пусть панство отдохнет, а завтра я уже и скажу все, что надо.
– Разве пан уже не сказал про хоругви?
– удивился Сапега.
– Хоругви - это лишь признак вашего поражения.
– Унижения!
–
– Браво, пане полковник! Слово найдено. В самом деле: поражения и унижения. Разве я заставлял панство так упорно идти к своему поражению и унижению? А уж коли пришли и дошли, то надо дать убедительное доказательство. И самые неопровержимые доказательства - мертвые воины. Но я не хочу проливать кровь. Воины всегда невинны, а их вынуждают расплачиваться за чужие грехи. Не хочу такой платы.
– Чего же пан хочет?
– спросил Чарнецкий.
– Отчасти сказал, остальное - скажу завтра, а теперь пусть панство отдохнет.
– Мы не смежим век, - медленно промолвил Сапега.
– Сожалею, но ничем не смогу помочь. Если уж говорить по совести, то казаки и избрали меня гетманом, чтобы сгонял сон с панских век. Спокойной ночи панству!..
На рассвете в лагере поднялась дикая суматоха, стучали копытами кони, раздавались выстрелы, крики, свист так, будто налетела орда. Я лежал на попонах, но не спал, лишь дремал. Однако все равно немало встревожился и позвал своих есаулов, но, не дозвавшись, злой как черт, схватив лук, выбежал из шатра. И грудь в грудь столкнулся с Кривоносом, которого за полы придерживали Демко и Иванец, видимо не пуская к гетману.
– Максим?
– не поверил я собственным глазам.
– Откуда ты взялся?
– Да вижу, что не спишь, гетман, а мы с Крысой тоже не спали. Такая тоска охватила нас! Слонялись из стороны в сторону по панскому лагерю, а потом я и говорю: давай, говорю, пане Крыса, пойдем проведаем нашего пана гетмана, а то он тревожится вельми. Ну, вот взяли там с собою кое-кого и, пока шляхта спохватилась, мы уже и здесь...
– Кого же ты привел?
– Драгунов триста или сколько их там было.
– Мог, вижу, и весь лагерь панский заодно перекапустить?
– Ты же не велел. Не мог я нарушать гетманское слово.
– Так уж ты и придерживаешься моего слова?
– А разве нет! А этих привел, потому что все наши. Как сказано: natione Roxolani, religione Graeci, habitu Germani [24] .
Кто же был этот загадочный человек - Кривонос? Одни называли его моим земляком, казаком с Ольшаны, который с малых лет воспитывался во всех родах морской службы, был на труднейших местах Геллеспонта и Средиземного моря, знаком с океаном и всякими врагами. Другие считают его выходцем из острожских шляхтичей, а за какое-то, мол, преступление подвергнут был инфамии - лишению чести, скрывался то среди купцов, то среди казаков. А еще у других - простой кузнец из подданных пана Немирича, задушевного друга Адама Киселя, а кто-то выдумал, будто Кривонос вовсе не наш человек, а шотландский полковник Макс Кемпбелл, привезенный двадцать лет назад паном Степаном Немиричем с войны в Европе. Немирич, мол, познакомил этого Кемпбелла с украинской шляхтянкой Ганной Вовк, на которой тот и женился, прижив с нею сыновей - Юрия и Романа и дочь. Панна Вовк получила в Заславльском повете три села - Пузырьки, Федоровку и Рублянку, а поскольку там было еще село Перебейносы, то пан Кемпбелл стал называться от названия этого села Перебейносом, или Кривоносом: нос у него и вправду был выдающийся и изрядно искривленный, как стропило на хате. Чего только не выдумают о человеке, когда он сильно досадит кому-нибудь! Да пусть ломают головы ученые мужи, а нам с Максимом было не до ученостей в те времена, хотя и могли, когда нужно было, заговорить по-латыни и перед панством и перед своим казачеством.
24
Народа русского, веры греческой, а по одежде - немцы (лат.).
– Считай, что сам собрал себе полк, - сказал я Кривоносу.
– Бери свою сотню вестунов и этих несколько сот и будешь полковником переднего нашего полка, ведь мы должны еще идти на коронных гетманов.
– А этот чирей на ровном месте?
– указал Кривонос на шляхетский лагерь.
– Как вскочил, так и исчезнет. Позовем вот панов заложников да и выставим им наши условия. Вчера я сказал им только про королевские хоругви.
– Да мы там малость прихватили, - улыбнулся Кривонос.
– А нам пусть отдадут все. Да и не просто кинут, а поднесут с почестями. А еще пусть отдадут всю армату и сложат оружие, а потом пусть пешими идут себе восвояси.
– Вот это так!
– восторженно воскликнул Кривонос.
– Это лучше, чем изрубить панство в капусту! Унизить их, как унижали они нас целые века! Пусть увидят, где быдло, а где рыцари! Быдло панское, мухоплюи, бабники!
Я прервал этот неисчерпаемый поток, мигнув Кривоносу, что уже приближаются панове заложники.
– А, ясновельможные словоловы!
– по-своему приветствовал их Максим, но они вряд ли и услышали его обращение, так обескуражило их появление здесь Кривоноса.
– Пан?
– спросил Чарнецкий, словно бы не веря собственным глазам.
– Да уж не дух святой!
– ответил Кривонос.
– Но почему пан тут?
– Почему вы здесь, когда я здесь?
– засмеялся Максим.
– Пан гетман все скажет пышному панству. И я бы сказал, да негоже при гетмане. Челом!
Он поклонился, чтобы идти, но я задержал его и велел есаулам звать всех полковников для переговоров.
И вот тут неожиданно прибыл с пышной конной свитой мой союзник, друг и брат, хранитель священного порога Крымского ханства, мурза Op-капу Тугай-бей. Две недели, с тех пор как я остановился на Желтых Водах, хитрый мурза не показывался мне на глаза, слонялся со своей маленькой ордой по степным буеракам, выжидал и вынюхивал, на все мои призывы объединить силы и ударить по шляхте не откликался, помог, собственно, один лишь раз, дав коней перебросить реестровых от Каменного Затона, а теперь, когда запахло добычей, немедленно прилетел, будто пронюхал, что вот-вот будут дуванить, а может, высмотрел своим острым оком из-за степных курганов. Было в этом что-то предостерегающее для меня, но что я мог поделать? Не выбирал себе союзника брал того, который был под рукой, собственно, самого убогого, нищенского, ибо, пока мы не проявили перед миром своей силы, мир нас не замечал, не хотел знать о нашем существовании или же считал всего лишь доступными и дешевыми наемниками для своих кровавых забав.
– О великий гетман храброго народа казацкого, который удивляет сушу и море и владычествует на реках, в лугах и степях, приветствую тебя с блистательной победой, равной которой еще не видело ни солнце, ни луна, ни вся небесная твердь, над которой простерта рука аллаха всемогущего, да будет вечным ее могущество...
Тугай-бей нанизывал слова без всякой мысли, просто цеплял их одно к другому, сплетал какую-то странную, дурманящую сеть, ткал словесную паутину, в которую должны были непременно попасть все мелкие умы, празднословные и ограниченные люди, чванливые себялюбцы, ничтожества, маленькие деспоты и бездари. Я не прерывал его речи. Прикрыл глаза тяжелыми веками, делал вид, будто слушаю и самого Тугай-бея и татарского бута, который переводил слова своего мурзы, выискивая в нашей речи такое же пышнословие, каким захлебывался хранитель Op-капу и мой союзник. Слова эти должны были произвести впечатление не столько на моих полковников, сколько на Чарнецкого и Сапегу. Пусть знают, что крымское красноречие отныне даруется не только их коронным гетманам и его королевской мосци, но и гетману запорожскому, а зная это, пусть привыкают к податливости.
Однако мои надежды оказались тщетными. Вельможные паны выдержали бесконечное словоизлияние Тугай-бея, довольно равнодушно смотрели на подарки, которые метали к моим ногам нукеры моего названого брата, когда же я перешел к делу и назвал свои условия, на которых соглашался отпустить шляхту, и Чарнецкий, и Сапега в один голос закричали:
– Что пан себе думает, пан Хмельницкий! Речь Посполитая ни перед кем не слагала оружия!
– Вам и не придется слагать его перед кем-то, - спокойно ответил я им, - только лишь самим перед собой. Ведь мы тоже члонки Речи Посполитой, хотя она и не хочет этого замечать. Упорно называется Речь Посполитая двух народов, то есть народа польского и литовского, украинского же народа словно бы и нет вовсе, он существует только для обдирания и притеснения. Получается как в присказке о двух сороках: дескать, двух сорок за хвост человек одновременно еще может поймать, а уж трех не удержит. Но вот теперь есть еще народ третий! И добивается своего права. А есть ведь еще и четвертый народ белорусский, который тоже хочет заявить о себе всему свету и еще заявит! Бегут пока ко мне, чтобы биться за волю здесь, а потом - и на своей земле. Мы пережили времена рабства и жалоб, теперь бьемся. Сложите оружие и идите спокойно домой. Никто вас не тронет. К нам же с оружием не ворваться!