Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
– Выходит так, - резким своим голосом прокричал, обращаясь к посланцам, пан Максим, - мы вам стриженое, а вы нам - паленое! Сколько же будем канителиться с вашими региментарями? Вот вам срок до полудня - и дело с концом! Пускай присылают двух вельможных заложников, как сказано было нашим гетманом, а к вам я могу и сам пойти, взяв своего сотника Крысу!
И указал на Крысу, одетого в еще более роскошные атласы, чем кармазины пана Кривоноса. Мои побратимы долго приглядывались к шляхте, чтобы знать, как лучше и быстрее можно проникнуть в ее сердца.
Я не хотел пускать Кривоноса к Потоцкому.
– Был моими глазами, Максим. Хочешь, чтобы я ослеп без тебя?
– Посмотри, что ждет нас впереди, гетман!
– засмеялся Кривонос.
– Уж коли я доберусь до панства, то что-нибудь там да высмотрю...
– А что нам высматривать у них? И так видно, что смяли бы мы их в одной горсти. Но не будем кровожадными. Дал я слово - и сдержу его. Тебя же не хотел туда посылать. Не верю шляхте. Сколько раз уже она нарушала свое слово.
– Мое дело пойти, а твое - сохранить мне жизнь, гетман, - жестко промолвил Кривонос.
– Не убережешь мою, значит, и ничью не уберег бы, а жизнь каждому дорога.
– Да, каждому дорога. А для гетмана и жизнь ценится по-разному. Негоже так молвить, но приходится: я слишком тебя ценю, чтобы мог рисковать твоей головой.
– А может, я ищу смерть?
– засмеялся Кривонос.
Он уже говорил мне об этом во время морских походов. Вслепую бросался всегда в самые когти смертельной битвы, но выходил невредимым. В самом деле, было за человеком что-то страшное, если он ни во что не ставил собственную жизнь, но разве об этом расспросишь? У казаков о прошлом не спрашивали ничего и никогда. Хочет - сам расскажет. Не хочет - все порастет травой, значение имеет только рыцарство, упорство и честность перед товариществом, перед богом и землей родной.
– Стоит ли смерть искать? Она сама нас найдет, - сказал я, лишь бы что-нибудь сказать, потому как и сам не верил этим словам.
– А еще: на ком шляхта увидит такие кармазины, как не на мне? отвлекая меня от мрачных мыслей, воскликнул Максим.
– Привыкли, что казак круглый да голый, словно линь, а вот я угловатый да костистый, как расстегну жупан на своих мослах, будто хоругвь, а пан лишь взглянет на меня - и уже душа в пятках!
– Говоришь, будто в колокола звонишь, а все же прошу тебя, Максим, будь осторожным.
– Слово, гетман!
Мы обнялись, поцеловались, на том и конец разговору. Когда Самийло, проводив Кривоноса, возвратился в шатер, я прикрикнул на него:
– Почему молчал?
– А что я должен был говорить?
– Помог бы мне убедить.
– Нужно было звать отца Федора для уговоров. А я - только записываю все.
– Что твои атраменты, когда смерть пишет кровью!
– Иногда атраменты прочнее и самой крови, гетман.
Под вечер мы обменялись заложниками. На узеньком промежутке между двумя шанцами сошлись две живописные группы воинов - с нашей стороны Кривонос и Крыса с несколькими подпомощниками и вестовыми, с шляхетской - судья войсковой Стефан Чарнецкий и полковник Сапега, из рода литовских магнатов. Сапега, кажется, и по-польски не умел как следует разговаривать, поэтому нужно было с ним общаться по-латыни, зато пан Чарнецкий, имея маетности на Черниговщине, знал и украинский, хотя морщился от нашей речи, как от диких кислиц.
Но я не очень-то и обременял высокородное панство своей речью и своими требованиями: велел пригласить их в шатер, где уже был приготовлен стол с хорошими напитками и закусками, хотя и не пышными, зато сытными, так что даже унылый Чарнецкий не удержался:
– Богато живешь, пане Хмельницкий!
– Живем - как воюем, - ответил я.
Сапега молча бегал глазами по неказистой обстановке моего шатра, по простому столу, строганым деревянным скамьям, простой посуде, потом посмотрел на меня, но не зацепился оком ни на чем: не было на мне ни дорогой одежды, ни драгоценного оружия, - простой казак и никакой не гетман. Да я же понимал, что гетманом паны не назовут меня, даже если я буду весь в золоте, потому нарочно дразнил их своей будничностью. Чарнецкий снова не удержался от шпильки:
– Обычай ваш вроде бы воспрещает в походе употреблять крепкие напитки?
– Не вроде, пане Чарнецкий, а под угрозой казни: что в горло вольешь горлом и поплатишься!
– Так как же это?
– указал он на столы с графинами и сулеями.
– А это уже не наше.
– Чье же?
– Панское, прошу пана полковника. Когда шляхетский обоз переехал к нам, тогда и привез все панское добро. Огневого припаса там малость, а уж питья всякого - хоть залейся!
– Это здрайцы!
– взвизгнул Чарнецкий.
Я засмеялся.
– Гей, пане Чарнецкий, оставь свой гнев! Это учтивые люди, если заблаговременно позаботились, чтобы не драло у тебя в горле, когда окажешься у меня в гостях.
– Какие мы гости? Мы - заложники милитарные!
– крикнул Чарнецкий.
– В моем шатре - гости. Так что прошу к столу, панове, да выпьем за здоровье его мосци короля Речи Посполитой Владислава, который всегда был благосклонен к казакам и под хоругвью которого мы выступаем.
– Пусть бы пан Хмельницкий не трогал королевских хоругвей, - подал голос Сапега.
– Так панство выпьет за здоровье его величества короля?
– спросил я.
Пришлось пить, глотая обиду и гнев. Тогда я выпил за здоровье Чарнецкого и Сапеги, за каждого в отдельности. Когда же Чарнецкий, удивленный тем, почему я не веду речи о том, что их более всего тревожит, попытался начать переговоры, я перевел на свое, пригласив их выпить за здоровье канцлера Оссолинского, мужа мудрого и справедливого. Чарнецкий даже рот разинул, чтобы бросить какие-то презрительные слова по адресу ненавистного шляхте Оссолинского, но вовремя вспомнил, что здесь сидит магнат литовский, и молча опрокинул чарку, еще и добавил:
– Маловаты чарки у пана, запорожцы же из целых коряков пьют.
– А это потому, что мы сегодня должны пить за многих знатных людей, объяснил я, - может, еще и до самого папы римского допьемся.
– Пан, вы же схизмат!
– Ну и что? Разве достоинства зависят от веры? Я привык ценить их даже у врагов. Так же как за волю народа своего бьюсь под королевскими хоругвями.
– Пусть бы пан не трогал этих хоругвей!
– Почему же? Мне мало еще и тех, которые имею. Теперь хочу, чтобы панове региментари отдали мне все королевские хоругви.