Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
– Вот так паны!
– И плюдры оставили!
– Так темно же было надевать!
– Сказали бы нам, мы присветили бы им саблями в глаза!
– Они и сами похваляются, мол, что ни пан, то и сабля!
– А у нас что ни казак, то и воля. А волю никакой саблей не возьмешь.
– Кого пан припугнет, то потом и торба спать не дает.
– Вот и расторговались паны на нашей земле, а теперь мы их сребро-злато подуваним.
– Да тут больше награбленного, чем нажитого.
– Таскал волк овец - потащили и волка!
– Как нажито, так и прожито!
– Потряслись же паны! Проскакали, как рысь-коза.
– Пусть бы их черт на глубокое не носил, они бы и не утонули.
–
– Не жалей ухналь - подкову потеряешь!
– То-то и оно: не жалей алтына - отдашь полтину!
– Снимай, хлопцы, кожухи да одевайся в шубы панские!
– Тю на тебя! Да разве в своих не тепло?
– Тепло-то оно тепло, да только в кожухе - свобода, а в шубе прислужничество.
– Не только же саламатой да щукой-рыбкой казачеству питаться!
Обрадовавшись до безумия добыче, которая тысячекратно превосходила корсунскую, запели и песню обо мне, только что сложенную:
Ой, Хмелю, Хмелику!
Вчинив єси ясу
I помiж панами
Велику трусу!
Однако, кажется, эта песня и не пошла дальше пилявецкого поля, потому что уже там более осмотрительнее запевали другую:
Отомане наш,
Не дбаєш за нас,
Бо вже наше товариство,
Як розгардiяш!
Но много ли было осмотрительных? Старшина казацкая тоже кинулась на добычу великую в сокровищах и фантах, когда каждый тянул себе, вырывал у другого из рук, а потом еще и подбегали к гетману, чтобы разнял и установил справедливость. Мой генеральный обозный Чарнота, чтобы поддобриться к гетману и утвердиться вторым человеком в войске, кинулся отбивать имущество якобы для меня, а потом в самом деле свез к моему шатру множество бочек с серебром и золотом, сундуков с богатыми одеждами и тканями, посгонял более сотни породистых турецких коней, а непородистые тысячами бродили по табору, тщетно разыскивая хотя бы травинку.
– Что это?
– спросил я Чарноту.
– Отправим в Чигирин, может, сам гетманич и довел бы обоз, чтобы спрятать дишкретно.
– Ага! Чтобы снова говорили, что Хмельницкий закапывает в землю клады? Видишь, какой у меня шатер, какая у меня одежда и какая еда? Нужно ли мне все это, притащенное тобой? Лишь бы ранкоры супротив гетмана вызвать!
– Да если же бог дал так много всего, грех не поживиться!
– засмеялся Чарнота.
– Если сам не хочешь, я спрячу. Пригодится в нашей нужде великой.
Выговский, который, кажется, единственный из моих старшин не погрел рук возле добычи, заметил без своей привычной осторожности:
– Вместо свободы добыли у шляхты только имущество.
– Кто чем обладает - то и теряет, - ответил я пану писарю генеральному, - или тебе, пан Иван, жаль богатств братии своей?
– Смешно мне, гетман, смотреть, как хлопство с татарами на серебряных блюдах конину вяленую ест.
– А разве не одинаковый рот - у пана и у хлопа и разве не к лицу каждому серебряное блюдо?
Выговский вздохнул.
– Пугает меня, гетман, как бы пилявецкие донативы не повредили в нашем деле великом. Ведь когда драгоценности мешками станут продаваться за бесценок, не случится ли то же самое и с человеческой жизнью!
– А когда она ценилась дороже?
– Да и к обычному разорению привести все это может. Уже сегодня вол, за которого гданьские купцы давали двадцать золотых, идет за четыре, а то и за два: за барана дают лишь шестнадцать грошей, а за вепря только четырнадцать, тогда как кварта горилки идет за двадцать.
– Эй, пане писарь, не пугайся демонов золота! Откуда же возьмутся сапоги, свитки, барабаны, хоругви, самопалы и пушки, если не будет золота?
– Кто же станет заботиться о хлебе и мясе при таком обесценении?
– Уряд, который возьмется накормить народ, неминуемо вынужден будет признать свое бессилие. Народ сам себя кормит, тут не помогут ему ни цари, ни боги. Уряд умеет есть только сам, а не кормить других. Я же должен кормить войско, поэтому беру у народа то, что мне нужно. Потребности же эти бывают неодинаковы. Одна власть угнетает народ, другая хочет его освободить. Одна живет несправедливостью, как хлебом насущным, другая завоевывает справедливость для всех. Золото тоже может дать справедливость, когда оно доступно для всех.
– Не верю в такую его доступность, - откровенно молвил Выговский.
– А я верю!
Пан Иван смолчал. Самийло не смолчал бы, если бы не соглашался, а Выговский не решался углубляться в спор со своим гетманом, я же не придал этому значения, а жаль. Человек беззащитен перед собственным положением, в особенности когда оно высокое. Я должен был бы внимательнее присматриваться к тем, кому раздавал уряды, кому доверял души и будущее. Тайные мысли, тайные намерения, затаенные и притаенные, - кто раскроет? Как узнать, как заглянешь в чужие души? Перед этим останавливается не только наивысшая власть, но и сам господь бог. Приходили в мой шатер, благодарили за ласку, уверяли в преданности, пили за здоровье гетманское, а потом шли в свои полки - и каждый делал что хотел. И в этом безбрежном мутном море я должен был быть повелителем, Посейдоном и Амфитрионом? Как же далеко оно от сплоченной плечом к плечу когорты, неодолимой фаланги, железного легиона римского! Раскачавшаяся неудержимая стихия страстей, желаний, своеволия. Кто мог овладеть этим, для каждого найти нужное слово, оставаясь и человеком, и гетманом одновременно? Жаль говорить!
Я созвал старшин со всего войска и спрашивал: что будем делать дальше? Не скрывал подавленности духа, ибо после кровавых битв под Желтыми Водами и Корсунем эта пилявецкая странная баталия казалась мне каким-то зловещим знаком.
– Занес руку, а ударить некого!
– сказал я, обращаясь к старшинам. Бежали паны перед нами, как перед карой божьей. В их таборе было серебра больше, чем свинца, и больше слуг, чем воинов. Серебро мы забрали, слуги бежали. Теперь ждет нас только свинец и только воины. Начиная свое дело святое, стояли мы перед выбором: погибнуть с позором или со славой. Теперь показали всему миру, что не погибли, живем и разрастаемся в силе. Враг когда-то был страшен для нас, теперь, хотя и одеты в железо, умирают, едва увидев казака. Нет уже перед нами ни Жолкевских, ни Ходкевичей, ни Конецпольских - одни только Тхоржевские и Заянчковские. Печальное зрелище. Увидели мы тут, под Пилявцами, что войско оленей с вождем львом лучше, чем войско львов с вождем оленем. Сто тысяч бежало от нас, потеряв в стычках, может, какую-нибудь тысячу. Знак недобрый не только для врага, но и для нас, ибо мы не знаем теперь своей силы. Сто тысяч - это еще не весь народ и не все королевство. Можем идти дальше хотя бы и до Вислы, до Варшавы, можем загнать панов сеймовых до Гданьска, или даже в Нидерланды, или к французскому королю, но хватит ли нашей силы и есть ли необходимость выходить за пределы родной земли, которая помогает нам каждой былинкой, а врагу - злая мачеха на каждом шагу? Что скажет честная рада? Возвращаться ли под Белую Церковь, разойтись по полкам, наводить порядки в своей земле и отдыхать от трудов - иди подойти к Львову и освободить весь народ украинско-русский вплоть до Люблина и Сандомира? Не надеюсь на мнение единодушное, потому что единодушие существует только между мертвыми. Когда римский сенат трижды подряд принимал единогласные постановления, приходили преторианцы и разгоняли его мечами. Разве нам нужно такое единодушие? Хотел бы, чтобы каждый, кто имеет свое мнение, высказал его тут перед всеми.