Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
И все же я снова стал обозом и стоял целых шесть недель неподвижно, присматриваясь своим неусыпным сердцем к ляшскому поведению и их перемещениям да и ко всему, что происходило на свете. Хотя и с некоторым опозданием (а может, именно своевременно!), открыл я, что обладаю даром видеть людей и события такими, какими они есть на самом деле. Дар не вельми приятный, когда ты живешь в стране рабства, где нет ни свободы, ни справедливости, где людьми торгуют, как скотом, где права человеческие потоптаны, а земля осквернена и разграблена чужеземцами.
Но этот дар оказывал теперь мне неоценимую услугу, ибо
Все великие полководцы смеялись бы над тем способом войны, который я избрал. Разбить вражеское войско и стоять на месте? Иметь под рукою многие тысячи и распустить их во все концы страны летучими отрядами? Брать города и крепости, чтобы на следующий день отдавать их врагу? Наблюдать, как постепенно собирается вражеское войско, и не пойти против него, не ударить, пока оно еще не готово? Колебаться и выжидать еще чего-то тогда, когда вокруг все до конца оказачилось и ты с этим народом мог бы выступать даже против всего мира? Топтаться на месте без намерений, без мыслей, без потребности, тогда как враг уже заносит руку для тяжелого удара?
Неприязненный автор напишет потом обо мне: "Для чего на свете жил и чего хотел, куда направлялся, чему служил - сам не ведал. Служил степям, бурям, войне, любви и собственной фантазии".
Что ж, панове, когда настало время степей, можно послужить и степям!
О всех же крикунах можно было бы сказать: "Гортань их - гроб отверст". Покричат и перестанут. Ибо только я знаю то, чего они не знают. Как освободиться от всех пут. Какой дорогой вознестись к свободе, ничем не ограниченной, к вольности, ничем не испорченной.
Я рассылал своих полковников разбивать врагов более легких, сам стоял, ожидая для себя врага самого трудного. Страшен враг не тогда, когда есть, а когда его нет, когда не знаешь, откуда он появится, как ударит, кто он и что он. Когда Сципиону после завоевания Карфагена в сенате молвили: "Теперь римская республика в безопасности", он воскликнул: "Наоборот, мы ныне в большей опасности, потому что не имеем врага! Sine adversario marcet virtus - без врага вянет и гнуснеет мужество".
Как тогда рисовали войны? Города суровые, грозные, богатые (а у нас сельские, ординарные, настоящие хлопские дыры, где босые хлопцы пасут коз под валами, которые давно уже сровнялись с землею), окружены высокими стенами - и вот осада. Бомбарды рыгают мощными снопами пламени, по серым осенним полям тянутся бесконечные вереницы войска, мушкеты выплевывают клубы дыма, вдали табор вражеский, роятся пышные шатры, возы, старинные пушки с львиными пастями, конные гонцы мчатся туда и обратно. Ржание коней, отрубленные головы, раненые, которые, агонизируя в грязи, кричат: "Добей! Добей!" Хвала и слава дуют в трубы...
Жаль говорить! От меня напрасно было бы ожидать такой живописной войны.
Никто не мог понять, что я избрал свой собственный способ ведения войны. Я избрал тактику выжидания. Стоял как твердая скала, о которую ударяются водяные валы. Катятся на скалу страшные своей огромностью, полные чванства и веры в свое могущество, и разбиваются, разлетаются водяной пылью, и это еще счастье, когда их погибель озаряет радуга от этих брызг.
Я стоял и выжидал еще под Желтыми Водами, потом под Корсунем, теперь под Староконстантиновом на Скаржинском поле. Слава отлетела от меня и теперь сверкала своими золотыми крыльями над Кривоносом, который вел мой передовой полк, ища кровавого зверя Ярему Вишневецкого. Народ поет о том, кто бьется, потому-то о Кривоносе и пели тогда на всех шляхах:
Перебийнiс водить не много
Сiмсот козакiв з собою.
Рубає мечем голови з плечей,
А решту топить водою.
Кривонос взял Полонное, отбил у Вишневецкого и киевского воеводы Тышкевича Махновку, стреляя из пушек в знак триумфа и выпивая вина пана воеводы, у которого своего зелья во всех имениях было вдоволь, и пан воевода был таким бибушем, что уже пил стоя, чтобы больше вошло, а чтобы не падать при этом с ног, то всегда держал возле себя двух пахолков, которые его подпирали.
Зверства Вишневецкого, тревожные слухи, что казацкие послы в Варшаве посажены на колы, назначение сеймом трех региментарей шляхетского войска и сосредоточение его под Староконстантинов "для впечатления" на казаков, пока нам будут морочить голову паны комиссары во главе с паном Киселем, - все это вынудило меня двинуться с места под Белой Церковью и медленно пустить всю свою силу на запад, имея впереди Кривоноса, о котором панство уже начало говорить, будто воюет он по собственному усмотрению, может и вопреки Хмельницкому, который только и знает, что стоять на месте, и никто не ведает, что он думает, что замышляет.
Под Староконстантинов уже были посланы Заславским полки Корицкого и Суходольского, конный полк Осинского охранял переправы через Случь. Кривонос послал Корицкому письмо:
"Милостивый пане Корицкий! Писал мне пан воевода сандомирский, чтобы я войну забросил и назад домой вернулся, и я это радостно учинил бы, если бы не привел меня к себе Вишневецкий, который в Немирове и другом месте немилосердное тиранство над братией моей содеял: родной братии моей велел сверлить глаза сверлами, - и я за это не перестану искать его всюду, хотя бы и в костеле, пока не достану. Поэтому предупреждаю, чтобы пан воевода сандомирский не сожалел - чтобы вещи свои и своих подданных вывез куда-нибудь подальше в замок - потому что, если бы я и хотел вас защитить, в войске у меня люди разные и полагаться на них не следует. Если ж ты, вашмость, думал, что меня с моим войском можешь уничтожить, то я радостно, вашмость, жду. С тем будь, вашмость, ласков. Вашей милости приятель такой, как сейчас увидишь. Максим Кривонос".
Перина-Заславский напишет потом: "Наши небожата, видя слабые свои силы, вынуждены были уйти из Староконстантинова". Казаки кричали вслед шляхте: "Вот так, ляше, по Случь наше!"
Нельзя сказать, что все это легко досталось. Сначала конница шляхетская перескочила Случь и наделала переполоху в войске Кривоноса. Изрубили до двух тысяч плохо вооруженного поспольства, взяли в неволю Кривоносова сотника Полуяна, однако, подвергнутый пыткам, сотник напугал панов, сказав, что Хмельницкий уже идет сюда со страшной силой из-под Паволочи.