Я боялся - пока был живой
Шрифт:
– Ой, суки, больно!
– вскрикнул Платон.
И тут же получил удар все от того же молчаливого здоровяка. Голова у Платона дернулась, и он взвыл, тем более, что удар пришелся по осколкам зубов, и без того вызывавших острую боль, и он заскулил от бессильной ярости и унижения, столь для него непривычного.
– Ты, Платон, сиди - и не дергайся. Это тебе не на Петровке выкаблучиваться. Мы таких, как ты, об колено пополам ломаем только так. И слушай мое к тебе слово: срок даю на все про все - сутки. Или находишь бумаги, или дальше ты не живешь. Бежать и прятаться -
Дверца со стороны Платона открылась, вроде как сама собой, и он почти вылетел из салона на тротуар, бесцеремонно выпихнутый мощной рукой.
– Сегодня вечером обязательно посмотри "Времечко", там для тебя будет кое-что интересное, - хохотнул ему вслед пожилой.
Машина фыркнула мотором и умчалась.
Платон стоял ошарашенный. Давно у него не было таких потрясений. Он, опытный вор в законе, не мог не понимать, что это предупреждение абсолютно серьезно.
Платон лихорадочно пытался найти выход:
– Надо срочно ехать на хату и поднимать братву на поиски. Где же Паленый? Куда он делся? Если отпустили меня, и его тоже должны были выкинуть. Где же он, неужели слинял?
– мучался сомнениями Платон...
А Паленый сидел все у того же окна, которое было высоко под потолком и я ростно курил, стараясь заглушить боль в разбитых деснах.
– Дай потянуть, Паленый, - протянул за бычком лапу мордоворот.
Паленый зло посмотрел на него, но все же окурок протянул.
Мордоворот блаженно затянулся, закатил от удовольствия глаза и... сполз с нар. Изо рта у него пошла пена, ноги и руки задергались, заколотили по полу...
В камере началась легкая суматоха. Опытные заключенные раздвинулись по стенам, чтобы обеспечить упавшему доступ воздуха, кто-то попробовал делать искусственное дыханье, кто-то колотил в двери, с воплями:
– Врача! Врача! Человеку плохо!
Врач появился минут через десять, когда он уже мог и не появляться.
Камера бушевала и неистовствовала от ярости:
– Это уже восьмой за месяц в камере дохнет!
– Почему врач так долго шел?! Где он шлялся?!
– Мы что, скоты?!
– Разве же можно столько народа в одной камере держать?!
– Красный крест сюда давай!
– Есть в этой стране закон и справедливость?!
– Даешь прогулку! Даешь кондиционер!
В камеру вошли, не обращая внимания на крики и ропот, двое с носилками, в сопровождении вертухаев с дубинками, положили тело на носилки, накрыли серой простыней и унесли.
Камера погудела, поорала, выпустила пар и затихла.
А что было зря шуметь? Умер уже восьмой только за этот месяц, который еще не закончился, но ни протесты, ни бесчисленные и бесконечные жалобы, не принесли пользы и каких либо изменений в лучшую сторону.
Тем более, что сегодня умер вообще не старожил камеры, а новичок, да и не авторитет, так что особых возмущений и не было. Пошумели, сколько положено, выпустили пар да и притихли, вернувшись к обыденной камерной жизни.
Паленый, взбудораженный случившимся, сидел на нарах, и никак не мог осознать случившееся. Он-то хорошо знал, что никакой это не сердечный приступ, что никакой сердечной недостаточностью этот, так внезапно скончавшийся бугай, не страдал.
Но Паленому напели на уши, что это уже восьмой случай в камере, а по тюрьме и вовсе со счета сбились, едва не каждый день жмуриков из камер выносят. И еще ему напели, что чаще всего умирают именно такие бугаи, не привыкшие вести пассивный образ жизни и требующие много кислорода...
Паленый скоро успокоился и даже слегка задремал, не подозревая, что этой же ночью, вернее, поздним вечером, сам умрет почти от такого же приступа.
Пока же он только раскачивался в полудреме, как китайский божок, да изредка почесывал место прививки...
Глава девятая
Саша Перышкин, отвыкший от обилия вкусной еды, да к тому же под шумок принял основательную дозу спиртного. Павлуша, заметив это, сообразил, что возлияния для Саши необходимо жестко регламентировать, но было уже поздно. Саша тихо и мирно дремал, стараясь держать глазки открытыми и с готовностью улыбался всем, даже абажуру, раскачиваясь на стуле, грозя сверзиться с него в любой момент.
Наконец Павлуша не выдержал этого зрелища и попросил Федю проводить Перышкина поспать.
Федя послушно встал, подошел к Саше, бережно взял его на могучие руки и понес из комнаты. Саша блаженно зачмокал губами.
– Федя, дай ребенку сисю! Не видишь - просит!
– подал голос Вася.
Нинель укоризненно постучала вилкой по столу, все посмеялись и застолье возобновилось, только уже без Саши Перышкина.
– Ребята, мы же оставили квартиру Саши Перышкина незапертой и совершенно без присмотра!
– вспомнил слегка пьяненький, но неизменно заботливый и хозяйственный, Скворцов.
– Да кому она нужна, его пустая квартира?
– отмахнулся Павлуша.
– Там и брать-то нечего, да и кто полезет?
– Всегда кто-то найдется пошарить на халяву в пустой квартире, буркнул упрямый Скворцов.
– Нет, на эту квартиру охотников не найдется, - уверенно возразил Павлуша.
– Да и брать там, действительно, кроме "вискаса", абсолютно нечего...
Как же он ошибался!
Именно в эти минуты дверь в Сашину квартиру, после того, как никто не отозвался на упорный и продолжительный стук, тихонько приоткрылась, и в нее просунулась голова Доброй Ниночки.
– Сашшшаааа, - пропела голова сладким голосом.
– Вы дома?
Не услышав ответа, голова втянула за собой в квартиру все остававшееся до этого на площадке тело.
Добрая Ниночка подошла к углу, в котором она накануне оставила Несчастного Человека, но его там не оказалось. Только на том месте, где его положили, осталась маленькая грязная лужица.
Добрая Ниночка огляделась, подошла к стенному шкафу, открыла створки.
При виде рядов частично вздувшихся банок с "вискасом", выстроившихся ровными рядами, как морские пехотинцы на параде, подвигала их, начав с верхней полки, заглядывая за банки, вытянувшись на цыпочки.