Я буду любить тебя вечно
Шрифт:
Поезд остановился. Народ бодро проталкивался к выходу, чтобы за десятиминутную остановку в станционном буфете, в борьбе, толчее и ругани вознаградить себя сомнительной сладкой водой, умершей колбасой и пирожками не-хочу-знать-с-чем.
– Земеля, ты с четвертого купе, вроде так?!
– проводник был предельно вежлив, хотя и пьян.
– Эта телеграмма тебе ни о чем не говорит?!
Мишаня, в душе сетуя на задержку, быстро просмотрел текст телеграммы, раз, другой.
Взгляд поплыл раньше, чем он осознал содержание. Рванулся навстречу людскому потоку, назад в купе.
Дорога обратно, в родительский дом, промелькнула, словно в тумане. Весть о смерти отца отключила у него в голове сознательную часть и включила бессознательную чертовщину. Эта часть его - ругалась, чего-то добивалась, платила, проявляя чудеса настойчивости и хамства, в обычной жизни ему не присущие, в результате чего он с семьей оказался дома через шесть часов после получения известия, с перекомпостированными назад билетами. Дорога на расхлябанной машине частного извозчика получилась вдвое быстрее поезда, и забрала почти все оставшиеся деньги.
«Я обещал привезти отцу селедку!» - вдруг оглушило воспоминание, наконец включая сознание. Еще вчера, прощаясь, как теперь оказалось, навсегда, отец что-то быстро, горячо, невразумительно забормотал, подергивая и покачивая головой. Мишаня его не понял, и только мать, его переводчик последние четырнадцать лет, после того, как отца разбил паралич, почти полностью отняв речь, перевела.
– Хочет, чтобы, когда будешь ехать в следующий раз, привез ему селедку в жестяных банках, океаническую.
Он тогда только пожал плечами, честно рассказав матери о своем незавидном финансовом положении и что приезд возможен в уж слишком отдаленном будущем. Мать тяжко вздохнула и горько сказала:
– Батько и я стали совсем слабые, неровен час, помрем. Как же ты, горе луковое, к нам доберешься, чтобы проводить в последний путь?
– Уж как-нибудь доберусь!
– грубо брякнул Мишаня, неизвестно чему раздражаясь, одновременно у него заболело сердце от собственной черствости, захотелось сказать что-то ласковое, успокоить мать, но не смог пересилить себя. А теперь он вернулся, и отцу селедка уже не нужна, как и все на этом свете.
Отец лежал в горнице на столе, одетый во все чистое, с бумажной лентой, опоясывающей лоб, испещренной непонятными письменами, наверное, молитвой, должной помочь вхождению в царство небесное. Лицо было спокойным, умиротворенным, но каким-то почерневшим от неведомой хвори, и даже жирные зеленные мухи своим ползанием по лицу, губам не беспокоили его. Мишаня первым же делом согнал их подвернувшейся под руку газетой, пожелтевшей от времени и пестревшей неумирающими обещаниями всех благ в отдаленном будущем, при условии, если ты все свои силы даром отдашь сегодня.
Мухи лениво взлетали и вновь садились, словно понимая, что бить их не будут, не спеша выбирали очередной плацдарм и момент для посадки. Мишаня наклонился и поцеловал бумажную ленточку, неслышно произнеся только для них двоих: «Прости, отец!» Мертвенный холод лба обжег губы сквозь бумагу.
– Ой горе, ой лышенько! Да почему ты покинул белый свет, на кого оставил жинку, деток, внучонка такого ладного!
– профессионально-слезливым голосом причитала за спиной соседка Маруся.
– Где мать?
– спросил у нее Мишаня.
– Плохо стало матери, ведь только подумать, целую ночь с покойником провести в доме! Сосед, дядько Иван, утром, проходя мимо, увидел ее лежащей на крыльце без памяти.
Вызвали дохтура. Внесли ее в хату, а там побачилы твоего батька, а у него лицо, словно синькой брызнули, и язык закушен. Тут Настька пришла, фельдшерица значит. Говорит, надо в амбулаторию вести, капельницу ставить. Значит, твоей матери. Пошли к Кольке, упросили, значит, чтобы на своей легковушке отвез. Он, значит, и отвез. Там Настька всех выставила за двери, и сама стала возле нее пораться. Успокоительные там, снотворные всякие. Маты и заснула. А я сюды. С Дарьей и теткой Улитой обмыла батька, в одежонку чистую обрядила - маты всегда держала напоготове, вот и сгодилось.
– Спасибо Вам, тетя Маруся. Бог все видит и Вам поможет, а я перед вами в долгу, - Мишаня сглотнул слюну и чуть не поперхнулся, с трудом удержав кашель.
– В каком долгу, Мишко, - замахала руками тетка Маруся.
– Ты лучше в амбулаторию сходи, свидетельство о смерти выпиши. Потом в контору сходи, там в коморе мясо, птицу, ну, что требуется, выпиши. Там дядько Серафим в курсе, что надо. Не первый раз. А гроб уже лагодять. Жарко сейчас, завтра и похоронить надо. Вишь, как у батька лицо почорнило. Взымку можно и на третий день, а сейчас нельзя, разве только с моргу.
Сейчас певчие придут, возле батька будуть спиваты. Люды будуть прыходить, прощатыся. Маты пид вечир Колька привезет, обещал, значит. А ты иди, займайся справамы. Я сама у хати попораюсь. Жинка твоя з дытем хай у меня побудуть, переночують.
– Спасибо, тетя Маруся.
– Ни за шо, иды с Богом!
К матери Мишаню не пустили, она спала после укола. Врача тоже не было, - вторые сутки в соседнем селе гостевал на свадьбе. Настасия Ивановна, сорокалетняя тетка в цветастом сарафане, который, казалось, должен треснуть, когда она двигается, тяжело вздохнула.
– Я понимаю, Мишаня, что тебе свидетельство требуется. Без него и похоронить, и в конторе помощь получить нельзя. Только, понимаешь, подписывать свидетельство о смерти должен врач, - я не имею права. А он… - сделала паузу и зло вздохнула, - у нас молодой и холостой. Я уже за ним посылала - не нашли его на свадьбе. Утром был, а потом пропал.
Может, где отлеживается, опохмеляется, а может какую молодичку охмуряет, как он говорит, - стрессы с себя снимает. Должен появиться.
– Настасия Ивановна, тетя Настя. Завтра утром похороны, а сегодня нужно в конторе вопросы решить, продукты выписать. Уже полдня прошло, а я этой бумаги не имею. Ведь как я с поезда сошел, то ни минуты не терял, чтобы побыстрей сюда добраться. А тут бюрократия. А если этот врач неделю здесь не появиться, то значит покойник должен его ждать?