Я буду любить тебя...
Шрифт:
Индейцы вдруг разом подались назад, и я услышал громкий крик Дикона:
— Берегитесь, сэр! Тут пума!
Я обернулся. Рассвирепевшая от шума, света факелов, стремительного мелькания человеческих тел, закрытых индейцами дверей, вида и запаха крови и полученного удара, пума прижалась к земле, изготовившись к прыжку. Ее коричневато-рыжая шерсть встала дыбом, глаза пылали бешеным огнем. Я стоял перед нею, но этот горящий взгляд был обращен не на меня. Она пронеслась мимо меня как каменное ядро из катапульты и приземлилась на того, кто стоял прямо на ее пути и чей каблук нанес ей удар. Одна ее передняя лапа впилась в бархат его камзола, когти же второй глубоко вонзились ему в щеку чуть ниже виска и разодрали ее до подбородка.
С криком, таким же ужасным, как рев пумы, итальянец бросился на зверя и всадил свой трехгранный кинжал ему в шею. Пума и человек, на которого она напала, рухнули наземь одновременно.
Когда индейцы разомкнули их страшные объятия и отбросили тело пумы в сторону, из темноты соседней комнаты, серый от ужаса, дрожа всем телом, вышел мастер Эдвард Шарплесс, чтобы взять бразды правления, выпавшие из рук милорда. Фаворит короля лежал в луже собственной крови, обезображенный до неузнаваемости. Сейчас он был без сознания, но смерть ему не грозила. Ему предстояла жизнь, на всем протяжении которой на него будут смотреть как на чудовищное видение из ночного кошмара. Лицо, отражавшее его мрачный, гордый, порочный дух, было необычайно красиво; оно принесло ему огромное богатство и безграничную власть; король глядел на него и не мог наглядеться — и вот этой красоте пришел такой жуткий конец. Ему было суждено жить, а мне — умереть, но я не променял бы свою смерть на его жизнь.
В каждом человеческом сердце есть темные глубины, из которых временами на свет Божий выползает что-то непотребное. Но я, по крайней мере, смог подавить недостойное мужчины торжество и твердо велел ему больше никогда меня не беспокоить. Я с радостью убил бы милорда Карнэла, но я не обрек бы его на подобную участь.
Итальянец стоял на коленях подле своего господина — даже такое существо способно любить. Из его тощего горла вырывался долгий, низкий, каркающий звук, а костлявые пальцы тщились вытереть кровь. Между тем круг паспахегов вокруг нас с Диконом все сжимался, и их вождь схватил меня за плечо. Я стряхнул его руку.
— Скажи им, Шарплесс, — приказал я, — или хотя бы кивни, если от страха ты утратил дар речи. Преднамеренное убийство — слишком серьезное дело, чтобы в нем участвовал такой презренный червь, как ты.
Бледный, трясущийся, он не осмелился взглянуть мне в глаза, но знаком подозвал к себе вождя и принялся с жаром нашептывать ему что-то на ухо. Индеец выслушал его, кивнул и бесшумно присоединился к своим соплеменникам.
— Много белых людей живет на реке Паухатан, — проговорил он на своем наречии, — но они не строят своих вигвамов на берегах Паманки [131] . Певчие птицы с Паманки никому ничего не расскажут. Сосновые щепки будут гореть там так же жарко, как и на Паухатане, но бледнолицые не учуют их запаха. Мы разведем костер в Уттамуссаке, меж красных холмов перед святилищем и могилами наших верховных вождей.
131
В настоящее время — река Йорк. (Примеч. автора.)
Толпа воинов ответила одобрительным ропотом.
Уттамуссак! Пожалуй, мы с индейцами доберемся туда за два дня пути. Значит, вот сколько нам осталось жить…
Вскоре все мы: и пленные, и те, кто захватил нас в плен, уже покидали хижину. На пороге я обернулся и, не обращая внимания на труса, которого я столкнул в воды реки когда-то давным-давно, в середине лета, взглянул на распростертое, окровавленное тело королевского фаворита. Пока я смотрел, он застонал и пошевелился. Индейцы, шедшие за мною, толкнули меня в спину; мгновение — и мы очутились снаружи, под небом, густо усыпанным звездами. Они сверкали так ярко, и была среди них одна — большая, горящая ровным золотым светом, она сияла прямо над темным городом, что остался позади нас, точно над домом губернатора. Спала она или бодрствовала? Я горячо помолился Богу, чтобы он хранил ее и послал ей утешение. Теперь звезды мерцали уже сквозь скрещение голых ветвей, со всех сторон нас обступали черные стволы деревьев, а под ногами жалобно шуршали мертвые листья. Потом обнаженные лиственные деревья уступили место соснам и кедрам, и их душистый, густо сплетенный полог скрыл от нас просторы неба и погрузил окружающий мир во мрак.
Глава XXX
В которой мы отправляемся в путешествие
Рассвет застал нас в пути — мы шли по узкой лощине вдоль довольно широкого ручья. Но его берегам росли деревья необычайной вышины и удивительно широкие в обхвате; кипарисы, дубы и пеканы смыкали свои кроны где-то на головокружительной высоте, и их верхушки чернели на фоне розовеющего неба. Под этим плетеным узором, похожим на кованую железную решетку, пылали факелы кленов и то тут, то там плакучая ива склоняла над ручьем бледно-зеленое облако своих ветвей. Даль была застлана туманом; мы слышали, но не видели оленей, пришедших на водопой там, где было мелко, или таящихся в глухих, укромных уголках чащи.
Призрачным, нереальным и каким-то непрочным кажется нам мир, когда на землю приходит рассвет. Именно в эту пору изнемогает душа, и жизнь вдруг представляется мистерией, которую стало скучно смотреть.
Я шел сквозь туман и безмолвие, чувствуя дерганье ремешка, которым я был привязан к запястью дикаря, важно шествовавшего передо мною, и мне было все равно, как скоро они с нами покончат; таким пустым и лишенным смысла мнилось мне все, что ни есть под солнцем.
Дикон, шедший за мною, споткнулся о выступающий корень и упал на колени, потащив за собою вниз индейца, к которому был привязан. Во внезапном приступе ярости, еще более усиленном насмешками его собратьев, тот набросился на своего пленника и всадил бы в него, связанного и беспомощного, нож, если бы не вмешательство вождя. Когда их краткая перепалка закончилась и нож возвратился на свое законное место на поясе владельца, индейцы снова впали в свое привычное грозное молчание, и наш угрюмый переход возобновился. Вскоре ручей резко свернул в сторону, как раз поперек нашего пути, и нам пришлось перейти его вброд. Темная вода текла быстро и была холодна как лед. За ручьем лес был выжжен, и деревья возвышались над красной землей как обгорелые, почерневшие пыточные столбы с поднимающимися меж ними, словно привидения, клочьями тумана. Оставив этот унылый пейзаж позади, мы снова вступили в лес, где в отдалении друг от друга росли могучие дубы, а землю устилал мох и первые весенние цветы. Солнце наконец взошло, туман рассеялся и наступил мартовский день с пронизывающим до костей ветром и ослепительным солнцем.
Один из индейцев согнул свой лук и прицелился в медведя, неуклюже переходившего залитую солнечным светом поляну. Стрела попала точно в цель, и когда зверь упал замертво, мы сели вокруг разложенного с помощью трения одной палочки о другую костра и устроили пир. Согласно своим обычаям, индейцы ели жадно и много, а когда трапеза была завершена, закурили трубки, причем каждый воин сначала кинул в воздух щепотку табака в знак благодарности своему божеству Кивассе. Все они сидели и смотрели на огонь, и ни один не нарушил молчание. Когда одна за другой все трубки были выкурены, они улеглись на прошлогодние листья и заснули. Только двое наших стражей и еще один индеец бодрствовали, наблюдая за нами, и сна у них не было ни в одном глазу.
Надежды на спасение у нас не было, и мы даже не помышляли о бегстве. Дикон сидел, грызя ногти и уставившись в костер, я же растянулся на земле, положил голову на руки и попытался заснуть, но так и не смог.
Когда день подошел к полудню, мы опять встали и, не останавливаясь на привалы, прошагали всю солнечную вторую половину дня. Если не считать того, что мы были привязаны к нашим провожатым ремнями, с нами обходились вежливо. Когда наши похитители обращались к нам, речи их были учтивы, а с уст не сходили любезные улыбки. Кто растолкует обыкновения индейцев? Так уж у них заведено, что сначала они ласкают и лелеют того бедолагу, для которого уготовили все мучения ада.
На закате мы сделали привал на ужин и собрались вокруг костра, и вождь начал рассказывать историю о давнем набеге на паспахегов, которым командовал я. Он и его воины, будто великодушные противники, аплодировали какой-нибудь особенно отчаянной выходке, которая сопутствовала нашему рейду. Однако все это ничуть не отменяло того непреложного факта, что в конце пути нас будут ждать выкрашенные красной краской пыточные столбы и индейцы станут с таким рвением, словно от этого зависит спасение их душ, делать все, чтобы исторгнуть из нас крики и стоны.