Я буду любить тебя...
Шрифт:
Я не мог ни вооружиться, ни сделать каких бы то ни было приготовлений. Взяв со стола золото, предназначенное для тюремщика, я подошел к двери, отворил ее, вышел и собрался было тихонько закрыть ее за собой, но мне помешала обутая в сапог нога, просунутая между дверью и косяком.
— Я иду с вами, — буркнул Дикон. — А если попробуете мне помешать, подыму на ноги всю тюрьму.
Он вздернул подбородок в своей прежней манере, и на его лице я увидел бесшабашное выражение, хорошо мне знакомое.
— Не знаю, куда вы собрались, — сказал он с вызовом, — но уверен, что там будет опасно.
— Насколько я могу судить, я направляюсь прямиком в западню, — заметил я.
— Ну что ж, тогда вместо одного в нее угодят двое, — ответил Дикон.
К этому времени он уже вышел из камеры, и на его решительном загорелом лице не было видно ни тени сомнения. Я знал его много лет и не стал тратить слова на пустые уговоры. Для нас обоих давно уже было в порядке вещей, что в час опасности мы оказываемся вместе.
Когда дверь в освещенную камином камеру была отворена, нас окутала непроглядная тьма. Было очень тихо: немногочисленные узники крепко спали, а тюремщик убрался с глаз подальше и грезил о близкой поживе. Мы ощупью прошли по коридору, добрались до лестницы, бесшумно спустились на первый этаж и увидели, что наружная дверь не заперта ни на замок, ни на засовы, ни на цепь и даже слегка приоткрыта.
После того как я положил золото к подножию позорного столба, мы торопливо пересекли площадь, опасаясь встречи с ночным дозором, и свернули в первый же переулок, который вел к палисаду. Пустынный город недвижно спал под звездами. В прозрачном морозном воздухе эти и далекие огни сияли так ярко, что царящий под ними мрак не был беспросветным. Мы различали приземистые дома, неясные очертания сосен; нагие дубы, мерцающую песчаную дорогу, сбегающую к реке, которую блестки звезд усеивали так же густо, как и небо. Было холодно, но необыкновенно ясно и безветренно. Время от времени тишину нарушал собачий лай или вой волков из леса на том берегу. Мы с Диконом держались в тени домов и деревьев и двигались так же быстро, беззвучно и осторожно, как индейцы.
Последний дом перед городским палисадом принадлежал Ролфу; он жил там, когда дела приводили его в Джеймстаун. Сейчас и дом, и надворные постройки были темны, как стоящие вокруг них кедры, безгласны, как могила. Ролф и его индейский шурин сейчас спят там, внутри, пока я стою снаружи. Или не спят? А может, их там и вовсе нет? Может быть, это Ролф подкупил тюремщика и добыл пропуск у Уэста? Может быть, я увижу его в той заброшенной хижине? Может быть, несмотря ни на что, все закончится хорошо? Я испытывал сильное искушение разбудить обитателей безмолвного дома и спросить, здесь ли хозяин. Но я этого не сделал. Меня увидят слуги, подымется шум, к тому же время, быть может бесценное, быстро уходило. Я продолжил путь, Дикон последовал за мною.
Возле самого палисада стояла будка, где по ночам несли службу двое караульных. Им полагалось сторожить ворота по очереди: пока один караулил, второй спал. Однако сегодня спали оба. Я растолкал того, что был помоложе, и разбранил его за нерадение. Он выслушал меня с бестолковым видом, затем так же ошалело прочел при свете фонаря пропуск, который я сунул ему под нос. С трудом встав на ноги, он поплелся к воротам и, очумелый от своего беззаконного сна, минуты три возился с запорами. Наконец тяжелые створки распахнулись, и перед нами открылась дорога на перешеек.
— Все в порядке, — заплетающимся языком пробормотал караульный. — Пропуск выдан комендантом. Доброй вам ночи — всем троим!
— Ты что, пьян или принял какое-то зелье? — воскликнул я. — Ведь нас только двое. И дело здесь не в том, что ты еще не продрал глаза. Говори: что с тобой?
Он не отвечал, а только стоял, придерживая открытые ворота, и тупо смотрел на нас невидящими, полузакрытыми глазами. Да, дело здесь было не в одной лишь дремоте: его явно чем-то опоили. Когда мы отошли от ворот на несколько ярдов, он снова пробормотал, так же невнятно, как и в первый раз:
— Доброй вам ночи — всем троим!
Потом ворота заскрипели, и до нас донесся грохот задвигаемых засовов.
За палисадом простиралась пустошь, частью заболоченная, частью покрытая зарослями; постепенно суживаясь, она превращалась в неширокую полоску песка и кустарников, соединяющую полуостров с лесом на берегу. Кое-где на пустоши стояли убогие домики, в которых жили поселенцы победнее. Сейчас их окна — все до единого — были темны. Миновав их, мы ступили на перешеек. По обе стороны от нас слышалось тоскливое журчание реки, впереди чернела сплошная стена леса. Внезапно Дикон встал как вкопанный и обернулся.
— Значит, я тогда не ослышался, — пробормотал он. — Смотрите, сэр!
Свет звезд смутно освещал песчаную дорогу, утоптанную множеством ног. По дороге что-то двигалось: какое-то существо, приземистое и темное подходило к нам все ближе и ближе. Его поступь нельзя было назвать ни быстрой, ни медленной, она была размеренной и целеустремленной.
— Пума! — прошептал Дикон.
Мы смотрели на нее больше с любопытством, нежели с тревогой. Эти крупные кошки, если только они не загнаны в безвыходное место, не голодны, ничем не разорены, большей частью довольно трусливы. Навряд ли пума решится напасть на нас двоих. Она приближалась к нам, не выказывая ни ярости, ни страха и не обращая ни малейшего внимания на сухую ветку, которой Дикон пытался ее отпугнуть. Подойдя совсем близко, так что стала видна ее белая грудь, она остановилась, спокойно глядя на нас своими большими немигающими глазами и слегка виляя хвостом.
— Ей-богу, она ручная! — воскликнул Дикон. — Должно быть, это та самая пума, сэр, которую приручил Нантокуас. Наверное, он держал ее во дворе дома мастера Ролфа.
— И она услыхала наши шаги и увязалась за нами, — подхватил я. — Так вот кто был тот третий, о котором толковал стражник!
Мы пошли дальше, и пума, приноровясь к нашему шагу, двинулась вслед за нами. Время от времени мы оглядывались на нее, однако она не внушала нам страха.
Что до меня, то мне подумалось, что встреча с пумой, пожалуй, самая безопасная из тех, которые предстояли мне нынче ночью. К этому времени я уже почти перестал надеяться — или бояться, — что в конце пути меня ждет свидание с женой. Уединенная тропа, ведущая в ночной лес, глубокая темная река с ее жалобным плеском, жесткий, безжалостный блеск звезд, холод, безлюдье, удаленность от города — возможно ли, чтобы Джослин оказалась здесь в такую пору? А если не она, то кто?
Хижина, в которой мне была назначена встреча, стояла в том месте, где перешеек соединялся с берегом реки. По одну сторону от нее текла река, по другую начинался безбрежный лес. Об этой хижине шла дурная слава, и никто не жил в ней с тех самых пор, как плантатор, который построил ее для себя, повесился на ее пороге. Заброшенный дом разрушался; летом вокруг него вырастали гигантские сорняки, а под сгнившим, проломившимся полом селились ядовитые змеи; зимой его заметало снегом; и во всякое время года птицы беспрепятственно влетали и вылетали в его распахнутую дверь и не забитые досками окна. Сегодня дверь была затворе на и окна чем-то прикрыты, но через щели между брел нами сквозил красный свет; в хижине горел огонь, стало быть, кто-то пришел на свидание.