Я буду здесь, на солнце и в тени
Шрифт:
Как это обычно бывало, меня как последнего из сыновей отправили на обучение в военную академию в Блантайре. В течение многих десятилетий швейцарские дивизионеры не только создавали в некоторых регионах черной Африки военные школы, но и руководили ими. Для швейцарской войны были нужны хорошие солдаты и офицеры, а откуда их взять, как не из никогда не иссякающего потока африканских союзников.
От британских и португальских миссионеров, живших поблизости от моей деревни, я научился чтению и письму; святой отец брат Кит, выходец из канадского доминиона, почитал своим долгом после занятий отыскивать меня в толпе учеников и вести к скальным пещерам Чонгони, чтобы показывать там загадочную наскальную живопись, сделанные моими древними предками концентрические рисунки, окаменевший вихрь которых и необычайная узорчатость настолько пленяли меня, что лишь спустя довольно долгое время — и то совершенно случайно — я стал замечать, как, стоя за моей спиной, в слабом свете масляной лампы, падре, сдерживая прерывистое дыхание, тихо удовлетворял себя.
Когда я был молодым рекрутом (мне было четырнадцать), у меня часто случалась лихорадка. Швейцарский военный врач установил, что в период грудного вскармливания я подхватил малярию, хотя болезнь уже давно считалась побежденной, ведь американцы разбросали с дирижаблей над Африкой вакцину, готовясь навсегда закрыть свои границы, прежде чем там начала бушевать гражданская война Пернатой змеи, о которой мало что было слышно, а если и доходили какие-то известия, то только ужасные.
Мое сердце располагалось в грудной клетке не с левой стороны тела, как у всех людей, а справа. Я никогда не относился к этому как к чему-то необычайному, зато когда военный врач (куривший ароматные папиросы) во время первой призывной медкомиссии приложил к моей грудной клетке ледяной стетоскоп и подвигал мембрану то влево, то вправо, он в ужасе отпрянул, не только расплескав чашку теплого молока с медом, приготовленную для спокойного сна — я был в числе последних из тысячи курсантов за этот долгий день, — нет, он испугался так сильно, что драгоценная пробирка с опущенной в формальдегид саранчой упала с лабораторного стола и разбилась вдребезги.
В Блантайре, названном по месту рождения английского исследователя и империалиста Дэвида Ливингстона, нас, молодых людей, насчитывалось полторы тысячи, в большинстве своем это были ньянджа, как и я, женщины в то время еще не допускались в академию. Мы уважали швейцарских преподавателей; они были корректны и по-своему надежны, они не били нас и, привыкнув, снисходительно относились к нашим насмешкам над их светлой кожей, порой иногда излишней прямолинейностью и нелепыми, вызывавшими ужас желтыми отливавшими золотом волосами, к которым мы потом привыкли. Швейцарцы нуждались в нас, они прививали нам, мальчикам, дисциплину и щедро кормили нсимой, а также давали новую веру, и этого было более чем достаточно. Больше всего я был поражен скромностью швейцарцев, этой упрямой, отчаянной константой их естества. Они никогда не проявляли неуступчивости или жестокости, но, казалось, всегда знали, чего хотят. Они представлялись мне неподкупными, прямолинейными и честными, и самым большим моим желанием было стать в точности таким, как они.
Мы учились строевой подготовке и стрельбе, бегать десять верст с боевой выкладкой, а после, без дрожи бессилия, колоть штыком точно в центр соломенного мешка, обозначенный нарисованным кисточкой красным кружком. Мы учились петь революционные швейцарские народные песни, самостоятельно делать себе перевязку и носить темные очки, отражавшие блеск снегов. Нас готовили к войне, бушевавшей на холодном Севере, мы под африканским солнцем носили зимние шапки и обматывали икры войлоком, чтобы снег, которого никто из нас ни разу не видел, не попал в сапоги.
Спустя какое-то время уже и друг с другом мы разговаривали не на чива, а на швейцарском диалекте. Мы слушали записанные на восковых валиках фонографа голосовые тексты Карла Маркса и историю великого товарища конфедерата Ленина, который, вместо того чтобы вернуться в опломбированном вагоне в распадающуюся, раздираемую на части Россию, остался в Швейцарии и после десятков лет войны основал Советы в Цюрихе, Базеле и Ной-Берне. Россия от Центральной Сибири до Ной-Минска была отравлена вирусами — последствие так и оставшегося необъясненным взрыва в Тунгуске. Бесконечные пространства тундры, моря налитой пшеницы ближнего Урала обезлюдели навсегда, не поддающиеся оценке запасы никеля, меди и зерна были утрачены, гигантская Российская империя была сплошь вымершим пространством, наполненным ядовитой пылью и смертоносным пеплом.
Мы получали большие дозы витамина D в качестве добавки к обильной, лишь поначалу казавшейся несколько чужеродной по вкусу пище, а также в виде внутримышечных инъекций два раза в неделю: ученые объяснили нам, что мы, африканцы, из-за особенностей пигментации нашей кожи не можем в достаточном количестве вырабатывать и накапливать в организме этот жизненно важный витамин в условиях холодной, лишенной жаркого солнца Швейцарии. Некоторые парни от страха перед уколами прятались за сортиром, мы же, те, кто не боялся, насмешливо называли их с этого момента «коричневыми».
Английский король, как мы узнали, объединился против нас с фашистами, с немцами; они планировали создать декадентский Великий рейх, в котором нам, африканцам, отводилась роль рабов, а им — ухмыляющихся господ. Один из преподавателей показал нам на уроке по политподготовке трофейный ремень немецкого солдата, он держал его кончиками пальцев, так, будто это была ядовитая змея, добытая в зарослях кустарника. Потрясенные, мы передавали ремень по кругу, и, в отличие от моих товарищей, которые не умели ни читать, ни писать, я сразу же разобрал выгравированную на пряжке ремня надпись
«Gott mit uns» —
«С нами Бог».
Никакого расизма не было, его не должно было быть. Швейцарские преподаватели прилагали все усилия для того, чтобы воспрепятствовать проявлениям расизма и изжить его. Нам надлежало стать швейцарскими офицерами, невзирая на цвет кожи и происхождение. Молодой белый капрал из Вельшландах [19] был закован в цепи и посажен на три недели на маниоковую муку и воду, после того как рассказал в офицерской столовой скабрезный анекдот про африканских обезьян. Он совсем недавно прибыл в Ньясаленд и, рассказывая пошлую шутку, довольный, хлопал себя по ляжкам. На улице вдруг внезапно стемнело, он действительно перебрал с выпивкой, остальные офицеры становились все молчаливее, их лица помрачнели, один белый лейтенант встал с места, сначала двумя пальцами погасил противомоскитную свечу, затем повернул выключатель верхнего света и при свете большой лампы накаливания предостерегающе положил вельшландцу руку на плечо. Уже на следующее утро тот держал ответ перед военным трибуналом. Это происшествие вовсю обсуждалось курсантами, уважение к благородной Швейцарии выросло и окрылило нас. Разумеется, мы были наивны, но в то же время исполнены гордости.
19
Вельшланд — территория романской Швейцарии.
Однажды мы узнали о Великом Редуте, этой альпийской крепости; наши преподаватели стояли у цветных демонстрационных досок и рассказывали о бесконечно глубоких штольнях, о тяжелых пушках, которые, будучи соединенными рельсовой системой, могли в любой момент выкатываться на козырек скалы. Весь Редут на протяжении ста тысяч верст соединен подземной рельсовой дорогой, что в общей сложности равно ни много ни мало двум экваторам Земли.
Иногда встречается, так учили нас, изумленных юных мальчишек, до шести расположенных друг над другом трасс, по которым снуют груженные солдатами и матчастью поезда, недоступные для врага, неуязвимые для бомбардировок. В этих системах пещер, как представлялось моему взору, при свете желтых, бледно светящихся лампочек бесчисленные сотни тысяч солдат, точечно освещаемые с потолка, как кишащие муравьи выбегали на свет, а затем снова подавались назад, в темноту. Я видел себя среди них, в безопасной гуще толпы, в утробе Земли, я видел красную глину, лед, снег, униформу, товарищей, видел, наконец, войну, мог чувствовать ее, пробовать на вкус, вдыхать ее запах.