Я буду здесь, на солнце и в тени

Крахт Кристиан

В Генуе, чье стремящееся к упадку великолепие я не почтил ни единым взглядом, я нашел в порту корабль, который мог отвезти меня в Африку. Капитан-мальтиец стоял в белой униформе на капитанском мостике, засунув большие пальцы за ремень, он пел арию, и кончики его густых, смазанных ваксой усов дрожали от умиления. Фрахтер был старой ржавой посудиной, его корпус был облеплен моллюсками и рачками, молодые ребята, насвистывая, заносили на борт мешки и ящики, несколько итальянцев стояли

на причале и, скучая, бросали монеты в портовые воды; визжащие голые темнокожие мваны ныряли за ними, прорывая сверкающую поверхность воды, резкими движениями вновь всплывали и подбрасывали найденные в илистом грунте золотые монеты к небу.

Мои глаза, они стали совсем-совсем голубыми, нет, ультрамариновыми, как радужная оболочка и зрачок, так и сетчатка. Капитан, увидев меня, испугался, а африканская команда разошлась прочь. Я сел куда-то, и свет больше не падал на меня, так что я стал как бы невидим. Когда мы покинули порт, из считывающей голосовые тексты машины раздалась пронзительная унылая ирландская народная песня. Переход от дзико к мадзи, от суши к воде. Я выбросил свои башмаки за борт. Ночью я спал на корме, а звезды надо мной. Днем — запах канатов и брезента, жужжание и грохот старого корабельного двигателя, радужные цвета вытекшего на корме машинного масла, глухое скольжение рыб под днищем, затихающие крики матросов и чаек.

Фрахтер вез меня через Средиземное море и канал, который будет принадлежать только нам, африканцам, вез навстречу любви, к белокурой женщине, волосы которой сначала показались мне до ужаса желтыми, а потом золотыми. Временами она стояла в синем летнем платье в горошек у бортового леера, ее колышущиеся очертания были отчетливо различимы. На мне была белая рубашка с расстегнутым воротом, белые брюки моего отца. Под обжигающе голубым небом мы приближались, наконец, к кишащему скорпионами берегу Сомали. Стая дельфинов сопровождала наш корабль. Птицы были там, бамбо, птицы, кровь чива текла в наших жилах. Ндафика. Ндакондва. [29] И голубые глаза нашей революции горели с невероятной свирепостью.

29

Ndafika. Ndakondwa. (чичева) — Я приехал. Я счастлив.

XIII

Между тем целые города обезлюдели за ночь, населявшие их африканские жители возвращались в деревни, это напоминало тихое переселение народов. Швейцарский архитектор, так тщательно распланировавший урбанистические центры на чертежной доске и затем построивший, прибыл на дирижабле в опустевшие города Восточной Африки, но, появившись там, был не в силах помешать ни одному человеку покинуть застывшие

в бетоне, светлые, упорядоченные, современные и элегантные, разработанные им на благо населения здания. Спешно стянутые солдаты, получившие от архитектора приказ установить контрольно-пропускные пункты на выходе из городов, сложили оружие и влились в поток людей, беспрерывно, с утра до вечера, а также в поздней ночи покидавших города и исчезавших из виду, стремившихся назад, в саванну, на равнины. Архитектор, романский швейцарец по фамилии Жаннере, в молчаливом бессилии стоял в пустом здании администрации; у его ног валялись написанные тушью указы, распоряжения, чертежи, голосовые тексты, строительные чертежи новых военных академий и выполненные на скорую руку эскизы детских больниц, он размышлял над тем, как оказалась возможна такая неблагодарность, и слезы стояли в его глазах.

Чуть позже прекратилась подача электричества, машины онемели, корабли больше не приходили в порты, обездвиженно, без машинистов стояли на рельсах поезда, мусор и отходы никто не собирал, школы пустовали, и уже спустя совсем небольшое время по стенам зданий поползли вверх вьющиеся растения, а архитектор, в одиночестве бродивший ночь напролет по темному обезлюдевшему швейцарскому городу, перекинул ранним утром конец веревки через сконструированный им железный уличный фонарь и повесился прежде, чем африканское солнце успело раскалиться. Его черные круглые очки, которые всегда были при нем и стали своего рода его опознавательным знаком, слетели с носа и упали в желтую пыль, которая, поскольку ее никто не убирал, уже через несколько дней покрыла чисто выметенные прежде улицы и аллеи. Он висел несколько дней, а потом гиены обглодали стопы его почерневших на солнце ног.

Кристиан Крахт один из самых любимых мной современных европейских писателей.

Собственно говоря, его дебютный роман Faserland стал отправной точкой для моего литераторства.

«Я буду здесь, на солнце в тени», уже названный критиками лучшим романом Крахта, описывает Европу в состоянии войны, судьбы поколений, никогда не видевших мирной жизни, но продолжающих механически бороться во имя идей мировой революции.

Но главное в этой книге, как всегда у Крахта, — человек, пытающийся изменить мир. Человек, осознавший, что существующая действительность всего лишь иллюзия. Человек, который все-таки «увидел птиц». Это потрясающая книга.

Сергей МИНАЕВ