Я буду здесь, на солнце и в тени
Шрифт:
Я прижал медленно пропитывающуюся кровью подушку к груди, вышел из комнаты, взял с одного из стендов противогаз, шатаясь, прошел вниз по коридору, к выходу, и толкнул дверь. Выйдя на балкон, я увидел величественную картину с десятком немецких дирижаблей, заполнивших небо над моей головой. Когда в круглых стеклах противогаза за Альпами скрылось оранжево-красное, яростно пылающее солнце, и наши прожектора, как белые иглы, кололи вечернее небо, внезапно вновь началась чудовищная, адская бомбардировка.
XI
Я бежал из крепости через один из южных потайных выходов,
Бомбардировки были невероятно безжалостными, немцам, до того как их дирижабли были уничтожены, удалось сбросить тяжелые бомбы, начиненные саморезами, которые ввинчивались в гранит, а затем, фосфоресцируя, взрывались. От этого погибли сотни солдат, на некоторых таких бомбах к тому же были закреплены канистры с бензоловой кислотой, ее высвобождавшийся газ вызывал у жителей фанги сильные галлюцинации. В залах и коридорах люди панически пытались спастись от распространявшегося повсюду запаха миндаля. Наличных противогазов явно не хватало, две женщины-солдата безуспешно пытались вырвать у меня из рук мой противогаз, и когда, наконец, после долгой тряски по вагонеточной дороге я добрался до выхода, со швейцарской основательностью и предусмотрительностью я повесил его в специальный ящичек.
Солнечный свет озарял ландшафт, снега больше не было, в южном направлении вид открывался далеко, до самых равнин. Я шагал к долине, банка камфорного печенья служила мне провиантом. Маленькая рана в груди быстро зажила. Под сапогами расползалось крошево горной породы. Поверх униформы на мне была шинель, во время бомбардировки я успел прихватить с собой из оружия лишь заряженный парабеллум. Первый замеченный цветок, желтый одуванчик, я сорвал и воткнул в петлицу кителя.
Передо мной, на краю зеленой тенистой долины, возвышались коричневые трубы многочисленных странных зданий; я подошел поближе и увидел, что это заброшенные кирпичные заводы, переоборудованные в корабли. У меня было ощущение, будто небольшое количество галлюциногенной бензоловой кислоты все же просочилось через противогаз и попало в дыхательные пути: пестро раскрашенные фабричные трубы вдруг оказались трубами пароходов, стены были обнесены бортовым леером, а на фронтальной стене каждого здания висел большой якорь, смастеренный, если рассматривать вблизи, из массива древесины. Носовая и хвостовая части этих пароходов, края дымовых труб которых на тридцать-сорок метров возвышались над лугом, были сделаны из формовочных кирпичей и тоже раскрашены.
Помедлив, я потрогал поверхность одного из кораблей и обошел его вокруг. Ворота и окна фабрики были замурованы, казалось и впрямь, что зайти в эти странные постройки невозможно, не было ни входа, ни выхода, эти псевдокорабли стояли вдали от какой бы то ни было судоходной воды, это были храмы, места отправления культа, огромные бессмысленные фетиши, не имевшие никакого практического применения. Я уселся на траву рядом и стянул сапоги, надо было попросить в Редуте новые носки, старые свисали с пальцев печальными клочьями.
— При-ве-е-ет! — прокричал
— Привет! — Я встал и пробежал по высокой траве немного вперед; наверху, на палубе корабля, стояла белокурая женщина. Увидев меня, она с улыбкой помахала мне рукой. Подол ее синего в горошек летнего платья развевался на ветру.
— Что вы делаете там наверху? Как вы туда попали?
— Целые континенты…
— Что, простите?
— Волосы… Мы оба…
— Я-вас-не-слышу!
— Попробуйте… Птицы…
Знаками она дала понять, что мне нужно подойти к другому, подветренному боку корабля. Я босиком, по траве как по воде, обежал корму. Он стояла там у леерного ограждения, в тридцати метрах надо мной, я попробовал заговорить с ней на новом языке, это не получалось, я отправлял ей в высоту одно предложение за другим, она не понимала меня, я мог лишь проецировать язык Бражинского, но не принимать его, я ее не понимал.
— Прийти…
— У вас есть веревка?
… Веки… рали…
Это не имело никакого смысла, я снова натянул сапоги, помахал ей на прощание рукой и пошагал дальше на юг; еще долго в свете ускользающего полудня я видел ее фигурку у леера.
Приготовившись отойти ко сну в розовых сумерках, на покрытом лесом холме, я увидел танец скелетов. Тихая мелодия разносилась над рощей, аккомпанируя стуку костей. Это была музыка группы чернокожих амексиканцев, я не мог различить ни слов, ни мелодии.
По утрам я купался в ручьях, вечерами дремал в рощах или под сенью одиноких деревьев. Я делал большой круг, обходя крестьянские дома, поселения и маленькие деревни. Когда камфорное печенье закончилось, я стал питаться грибами, одуванчиками и другими травами, однажды я стрелял из пистолета во внушительных размеров зайца, но промахнулся. Эхо выстрела скатилось, подобно звуковой лавине, с гор — назад ко мне, в долину.
Чем дальше я продвигался на юг, чем дальше удалялся от наводящего ужас гигантского каменного предвестника опасности, тем теплее и милее становилась местность. Война — теперь она была далеко отсюда. Голубое-голубое небо, распускавшиеся повсюду прекрасные весенние цветы и уютное жужжание первых насекомых, которые, еще вялые после долгой зимы, насыщались энергией солнца, сидя на камнях у края дороги, — все это наполняло мою кровь могучей энергией, давно не подпитывавшей меня; ощущалось приближение лета, смягчение холода, таяние ледников, откровение нового времени, которое, пусть медленно и тягуче, но все же неудержимо прорывалось в мир.
Добравшись до тессинских озер, от которых путь шел вниз, к долинам Верхней Италии, я увидел первые пальмы; через пару часов я обнаружил вдоль края дороги кустики, на которых висели скукоженные, маленькие зеленые бананы, чья форма, однако, была настолько мне знакома, словно они были своего рода оттиском печати, оставленным в незапамятные времена на моей душе.
Я отбросил прочь тяжелую шинель и безумные нравоучения Бражинского и больше не пользовался туманным языком, даже тогда, когда однажды утром мне преградила путь стая клацающих зубами диких овчарок. Это был язык белых, идиома войны, и он был не нужен мне. Я поднял с земли камень, прицелился в нос самой большой собаке и точно попал; они сбились в стаю и потрусили к озеру, тявкая и скуля.