Я буду жить до старости, до славы...

Берггольц Ольга Федоровна

<1936>

Путь корабля

Хорошо запеть, влюбиться — все печали далеки. Рвутся с наших плеч, как птицы, синие воротники. Ты про то запой, гитара, как от нашей от земли на моря земного шара отплывают корабли. Нас мотает и бросает зыбью грозной и рябой, и летит волна косая, дует ветер голубой. Впереди морские дали, кренит набок на бегу, и остались наши крали на далеком берегу. Как у девушек бывает — не всегда им быть одним, к ним другие подплывают и причаливают к ним. Только, помнится, отчаен при разлуке наш наказ — мы вернемся, и отчалят очень многие от вас.

<1936>

Чиж

За садовой глухой оградой ты запрятался — серый чиж… Ты хоть песней меня порадуй. Почему, дорогой, молчишь? Вот пришел я с тобой проститься, и приветливый и земной, в легком платье своем из ситца как живая передо мной. Неужели же все насмарку?.. Даже в памяти не сбережем?.. Эту девушку и товарку называли всегда чижом. За веселье, что удалось ей… Ради молодости земли кос ее золотые колосья мы от старости берегли. Чтобы вроде льняной кудели раньше времени не седели, вместе с лентою заплелись, небывалые, не секлись. Помню волос этот покорный, мановенье твоей руки, как смородины дикой, черной наедались мы у реки. Только радостная, тускнея, в замиранье, в морозы, в снег наша осень ушла, а с нею ты куда-то ушла навек. Где ты — в Киеве? Иль в Ростове? Ходишь плача или любя? Платье ситцевое, простое износилось ли у тебя? Слезы темные в горле комом, вижу горести злой оскал… Я по нашим местам знакомым, как иголку, тебя искал. От усталости вяли ноги, безразличны кусты, цветы… Может быть, по другой дороге проходила случайно ты? Сколько песен от сердца отнял, как тебя на свиданье звал! Только всю про тебя сегодня подноготную разузнал. Мне тяжелые, злые были рассказали в этом саду, как учительницу убили в девятьсот тридцатом году. Мы нашли их, убийц знаменитых, то —

смутители бедных умов и владельцы железом крытых, пятистенных и в землю врытых и обшитых тесом домов. Кто до хрипи кричал на сходах: — Это только наше, ничье… Их теперь называют вот как, злобно, с яростью… — Кулачье… И теперь я наверно знаю — ты лежала в гробу, бела, — комсомольская, волостная вся ячейка за гробом шла. Путь до кладбища был недолог, но зато до безумья лют — из берданок и из двустволок отдавали тебе салют. Я стою на твоей могиле, вспоминаю, во тьме дрожа, как чижей мы с тобой любили, как любили тебя, чижа. Беспримерного счастья ради всех девчат твоего села, наших девушек в Ленинграде, гибель тяжкую приняла. Молодая, простая, знаешь? Я скажу тебе, не тая, что улыбка у них такая ж, как когда-то была твоя.

<1936>

Зоосад

Я его не из-за того ли не забуду, что у него оперение хвостовое, как нарядное хвастовство. Сколько их, золотых и длинных, перегнувшихся дугой… Он у нас изо всех павлинов самый первый и дорогой. И проходим мы мимо клеток, где угрюмые звери лежат, мимо старых и однолеток, и медведей, и медвежат. Мы повсюду идем упрямо и показываем друзьям: льва, пантеру, гиппопотама, надоедливых обезьян. Мы проходим мимо бассейна, мимо тихих, унылых вод, — в нем гусями вода усеяна и утятами всех пород. Хорошо нам по зоосаду не спеша вчетвером пройти, накопившуюся досаду растерять на своем пути. Позабыть обо всем — о сплетнях, презираемых меж людей, встретить ловких, десятилетних, белобрысых наших детей. Только с ними давно друзья мы, и понятно мне: почему… Очень нравятся обезьяны кучерявому, вот тому. А того называют Федей — это буйная голова… Он глядит на белых медведей, может, час или, может, два. Подрастут и накопят силы — до свиданья — ищи-свищи… Сапоги наденут, бахилы, прорезиненные плащи. Через десять годов, не боле, этих некуда сил девать… Будет Федя на ледоколе младшим штурманом зимовать. Наша молодость — наши дети (с каждым годом разлука скорей) разойдутся по всей планете поискать знакомых зверей. Над просторами зоопарка, где деревья растут подряд, разливается солнце жарко, птицы всякое говорят. Уходить понемногу надо от мечтаний и от зверей — мы уходим из Зоосада, как из молодости своей.

<1936>

Ночные рассуждения

Ветер ходит по соломе. За окном темным-темно, К сожаленью, в этом доме Перестали пить вино. Гаснет лампа с керосином, Дремлют гуси у пруда… Почему пером гусиным Не писал я никогда? О подруге и о друге, Сочинял бы про людей, Про охоту на Ветлуге, Про казацких лошадей. О поступках, О проступках Ты, перо, само пиши, Сам себя везде простукав, Стал бы доктором души. Ну, так нет… Ночною тенью Возвышаясь над столом, Сочиняю сочиненья Самопишущим пером. Ветер ползает по стенам. Может, спать давно пора? Иностранная система («Паркер», что ли?) У пера. Тишина… Сижу теперь я, Неприятен и жесток. Улетают гуси-перья Косяками на восток. И о чем они толкуют? Удивительный народ… Непонятную такую Речь никто не разберет. Может быть, про дом и лес мой, Про собак — моих друзей?.. Все же было б интересно Понимать язык гусей… Тишина идет немая По моей округе всей. Я сижу, не понимая Разговорчивых гусей.

<1936>

Разговор

Верно, пять часов утра, не боле. Я иду — знакомые места… Корабли и яхты на приколе, и на набережной пустота. Изумительный властитель трона и властитель молодой судьбы — Медный всадник поднял першерона, яростного, злого, на дыбы. Он, через реку коня бросая, города любуется красой, и висит нога его босая, — холодно, наверное, босой! Ветры дуют с оста или с веста, всадник топчет медную змею… Вот и вы пришли на это место — я вас моментально узнаю. Коротко приветствие сказали, замолчали, сели покурить… Александр Сергеевич, нельзя ли с вами по душам поговорить? Теснотой и скукой не обижу: набережная — огромный зал. Вас таким, тридцатилетним, вижу, как тогда Кипренский написал. И прекрасен и разнообразен, мужество, любовь и торжество… Вы простите — может, я развязен? Это — от смущенья моего! Потому что по местам окрестным от пяти утра и до шести вы со мной — с таким неинтересным — соблаговолили провести. Вы переживете бронзы тленье и перемещение светил, — первое свое стихотворенье я планиде вашей посвятил. И не только я, а сотни, может, в будущие грозы и бои вам до бесконечия умножат люди посвящения свои. Звали вы от горя и обманов в легкое и мудрое житье, и Сергей Уваров и Романов получили все-таки свое. Вы гуляли в царскосельских соснах — молодые, светлые года, — гибель всех потомков венценосных вы предвидели еще тогда. Пулями народ не переспоря, им в Аничковом не поплясать! Как они до Черного до моря удирали — трудно описать! А за ними прочих вереница, золотая рухлядь, ерунда — их теперь питает заграница, вы не захотели бы туда! Бьют часы уныло… Посветало. Просыпаются… Поют гудки… Вот и собеседника не стало — чувствую пожатие руки. Провожаю взглядом… Виден слабо… Милый мой, неповторимый мой… Я иду по Невскому от Штаба, на Конюшенной сверну домой.

<1936>

Последняя дорога

[94] Два с половиной пополудни… Вздохнул и молвил: «Тяжело…» И все — И праздники и будни — Отговорило, Отошло, Отгоревало, Отлюбило, Что дорого любому было, И радовалось И жило. Прощание. Молебен краткий, Теперь ничем нельзя помочь — Увозят Пушкина украдкой [95] Из Петербурга в эту ночь. И скачет поезд погребальный Через ухабы и сугроб; В гробу лежит мертвец опальный, Рогожами укутан гроб. Но многим кажется — Всесильный Теперь уже навеки ссыльный. И он летит К своей могиле, Как будто гордый и живой — Четыре факела чадили, Три вороные зверя в мыле, Кругом охрана и конвой. Его боятся. Из-за гроба, Из государства тишины И возмущение и злоба Его, огромные, страшны. И вот, пока на полустанках Меняют лошадей спеша, Стоят жандармы при останках, Не опуская палаша. А дальше — может, на столетье — Лишь тишина монастыря, Да отделенье это Третье [96] — По повелению царя. Но по России ходят слухи Все злей, Звончее и смелей, Что не забыть такой разлуки С потерей совести своей, Что кровью не залить пожаров. Пой, Революция! Пылай! [97] Об этом не забудь, Уваров [98] , И знай, Романов Николай… Какой мороз! И сколько новых Теней на землю полегли, И в розвальни коней почтовых Другую тройку запрягли [99] . И мчит от подлого людского Лихая, свежая она… Могила тихая у Пскова К шести часам обнажена [100] . Все кончено. Устали кони. Похоронили. Врыли крест. А бог мерцает на иконе, Как повелитель здешних мест, Унылый, сморщенный, Не зная, Что эта злая старина, Что эта робкая лесная Прекрасной будет сторона.

94

Второе стихотворение из цикла стихов Бориса Корнилова о Пушкине, написанного в 1936 году.

95

…Увозят Пушкина украдкой… — Похороны Пушкина и в самом деле напоминали операцию спецслужб. «…Назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью, с какою-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились об умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражею проводили тело до церкви», — жаловался Василий Андреевич Жуковский Бенкендорфу (цит. по книге В. Вересаева «Пушкин в жизни», которая неоднократно переиздавалась в СССР). 1 февраля 1837 года было отпевание. 3 февраля тело Пушкина было отправлено в Святогорский монастырь. Сопровождали труп друг поэта А. И. Тургенев, жандармский капитан и крепостной дядька Пушкина, Никита Козлов.

96

…Да отделенье это Третье… — Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии — орган политического сыска и следствия, создан императором Николаем I в 1826 году. Упразднен Александром II в 1880-м, когда его функции были переданы Департаменту полиции МВД.

97

Пой, Революция! Пылай! — Революция как возмездие за Пушкина — общее место романтической советской поэзии 20—30-х годов. (Ср. «Я мстил за Пушкина под Перекопом». Эдуард Багрицкий.)

98

Об этом не забудь, Уваров… — Сергей Семенович Уваров (1786–1855) — рус. гос. деятель, создатель теории «официальной народности» и основополагающей ее формулы: «Самодержавие. Православие. Народность». В 1833–1849 годах — министр народного просвещения. Весьма неприязненно относился Пушкину. Известно, как он отнесся к публикации журналистом Андреем Краевским некролога о Пушкине, начинающегося словами: «Солнце русской поэзии закатилось»: «Я должен вам передать, — сказал председатель цензурного комитета князь Дондуков-Корсаков Краевскому, — что министр (Сергей Семенович Уваров) крайне, крайне недоволен вами! К чему эта публикация о Пушкине? Что это за черная рамка вокруг известия в кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? Ну, да это еще куда бы ни шло! Но что за выражения! „Солнце поэзии!!“ Помилуйте, за что такая честь? „Пушкин скончался… в средине своего великого поприща!“ Какое это такое поприще? Сергей Семенович именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит еще, как выразился Сергей Семенович, проходить великое поприще! Министр поручил мне сделать вам, Андрей Александрович, строгое замечание и напомнить, что вам, как чиновнику министерства народного просвещения, особенно следовало бы воздержаться от таковых публикаций» (П. А. Ефремов // Русская старина. 1880. Т. 28. С. 536).

99

…И в розвальни коней почтовых Другую тройку запрягли. — О похоронах Пушкина А. И. Тургенев вспоминал так: «В 1 час пополуночи отправились сперва в Остров, за 56 верст, где исправник и городничий нас встретили и послали с нами чиновника далее; оттуда за пятьдесят верст к Осиповой — в Тригорское, где уже был в три часа пополудни. За нами прискакал и гроб в седьмом часу вечера; гроб оставил я на последней станции с почтальоном и дядькой. Осипова послала, по моей просьбе, мужиков рыть могилу; вскоре и мы туда поехали с жандармом; зашли к архимандриту; он дал мне описание монастыря; рыли могилу; между тем я осмотрел, хотя и ночью, церковь, ограду и здания. Условились приехать на другой день и возвратились в Тригорское. Повстречали тело на дороге, которое скакало в монастырь. Гроб внесли в верхнюю церковь и поставили до утра там» (цитируется по книге В. Вересаева «Пушкин в жизни»).

100

Могила тихая у Пскова К шести часам обнажена… — Ср. свидетельство А. И. Тургенева: «6 февраля, в 6 часов утра, отправились мы — я и жандарм!! — опять в монастырь, — все еще рыли могилу; моим гробокопателям помогали крестьяне Пушкина, узнавшие, что гроб прибыл туда; мы отслужили панихиду в церкви и вынесли на плечах крестьян и дядьки гроб в могилу — немногие плакали».

<1936>

В селе Михайловском

[101] Зима огромна, Вечер долог, И лень пошевелить рукой. Содружество лохматых елок Оберегает твой покой. Порой метели заваруха, Сугробы встали у реки, Но вяжет нянюшка-старуха [102] На спицах мягкие чулки. На поле ветер ходит вором, Не греет слабое вино, И одиночество, в котором Тебе и тесно и темно. Опять виденья встали в ряд. Закрой глаза. И вот румяный Онегин

с Лариной Татьяной [103] Идут, О чем-то говорят. Прислушивайся к их беседе, Они — сознайся, не таи — Твои хорошие соседи И собеседники твои. Ты знаешь ихнюю дорогу, Ты их придумал, Вывел в свет. И пишешь, затая тревогу: «Роняет молча пистолет» [104] . И сердце полыхает жаром, Ты ясно чувствуешь: беда! И скачешь на коне поджаром, Не разбирая где, куда. И конь храпит, с ветрами споря, Темно, И думы тяжелы, Не ускакать тебе от горя, От одиночества и мглы. Ты вспоминаешь: Песни были, Ты позабыт в своей беде, Одни товарищи в могиле, Другие — неизвестно где [105] . Ты окружен зимой суровой, Она страшна, невесела, Изгнанник волею царевой, Отшельник русского села. Наступит вечер. Няня вяжет. И сумрак по углам встает. Быть может, няня сказку скажет, А может, песню запоет. Но это что? Он встал и слышит Язык веселый бубенца, Все ближе, Перезвоном вышит, И кони встали у крыльца. Лихие кони прискакали С далеким, Дорогим, Родным… Кипит шампанское в бокале, Сидит товарищ перед ним [106] . Светло от края и до края И хорошо. Погибла тьма, И Пушкин, руку простирая, Читает «Горе от ума» [107] . Через пространство тьмы и света, Через простор, Через уют Два Александра, Два поэта, Друг другу руки подают. А ночи занавес опущен, Воспоминанья встали в ряд, Сидят два друга, Пушкин, Пущин, И свечи полымем горят. Пугает страхами лесными Страна, ушедшая во тьму, Незримый Грибоедов с ними, И очень хорошо ему. Но вот шампанское допито… Какая страшная зима, Бьет бубенец, Гремят копыта… И одиночество… И тьма.

101

Михайловское — родовое имение матери А. С. Пушкина Н. О. Ганнибал. С августа 1824-го по сентябрь 1826-го Пушкин был в ссылке в родовом имении матери.

102

…Но вяжет нянюшка-старуха... — Арина Родионовна Яковлева (1758–1828) — крепостная Ганнибалов, родом из деревни Суйды. Няня Пушкина и кормилица его старшей сестры Ольги.

103

…румяный Онегин с Лариной Татьяной… — В Михайловском были написаны главы «Евгения Онегина», в которых появляются Татьяна Ларина и Ленский.

104

«Роняет молча пистолет»… — Строка из шестой главы «Евгения Онегина», описывающей дуэль Онегина и Ленского.

105

…Одни товарищи в могиле, Другие — неизвестно где… — Переиначенная строка из романа «Евгений Онегин»: «Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал». Саади (1181–1291) — персидский поэт. Его строчки: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уж нет, другие странствуют далече» — Пушкин взял эпиграфом к поэме «Бахчисарайский фонтан».

106

…Сидит товарищ перед ним. — Речь идет о декабристе И. И. Пущине (1798–1859). Он был первым из друзей Пушкина, кто посетил его в Михайловском. Это случилось 11 января 1825 года.

107

…И Пушкин, руку простирая, Читает «Горе от ума». — Пущин привез в Михайловское рукопись комедии Грибоедова «Горе от ума». Комедия Грибоедова была запрещена и распространялась в списках. Впервые была напечатана в Германии в 1831 году в переводе на немецкий. Спустя два года была напечатана в Москве со значительными цензурными купюрами. Полный текст комедии был напечатан в России после отмены крепостного права, в 1862 году.

<1936>

Триполье

Памяти комсомольцев,

павших смертью храбрых

в селе Триполье [108]

Часть первая

Восстание

Тимофеевы

Пятый час. Под навесом снятся травы коровам, пахнет степью и лесом, холодком приднепровым. Ветер, тучи развеяв, с маху хлопает дверью: — Встань, старик Тимофеев, сполосни морду зверью. Рукавицами стукни, выпей чашку на кухне, стань веселым-веселым, закуси малосолом. Что теперь ты намерен? Глыбой двинулся мерин, морду заревом облил — не запятишь в оглобли. За плечами туманы, за туманами страны, — там живут богатеи, многих наших лютее. Что у нас? Голодуха. Подчистую все чисто, в бога, в господа, в духа, да еще коммунисты. На громадные версты хлеборобы не рады, — всюду хлеборазверстки, всюду продотряды. Так ли, этак ли битым, супротиву затеяв, сын уходит к бандитам, звать — Иван Тимофеев. А старик Тимофеев — сам он из богатеев. Он стоит, озирая приделы, сараи. Все налажено, сбито для богатого быта. День богатого начат, утя жирная крячет, два огромные парня в навозе батрачат. Словно туша сомовья, искушенье прямое, тащит баба сыновья в свинарник помои. На хозяйстве великом ни щели, ни пятен. Сам хозяин, владыка, наряден, опрятен. Сам он оспою вышит. Поклонился иконам, в морду мерину дышит табаком, самогоном; он хрипит, запрягая, коммунистов ругая. А хозяйка за старым пышет гневом и жаром: — Заскучал за базаром? — Заскучал за базаром… — Дурень! — лается баба, корчит рожу овечью… — Постыдился хотя ба… — Отойди! Изувечу! — Старый пьяница, боров… — Дура! — …дерево, камень! И всего разговоров, что махать кулаками! Что ты купишь? Куренок нынче тыщарублевый… Горсть орехов каленых, да нажрешься до блева, до безумья!.. И баба, большая, седая, закудахтала слабо, до земли приседая. В окнах звякнули стекла, вышел парень. Спросонья молодою и теплой красотою фасоня и пыхтя папиросой, свистнул: — Видывал шалых… Привезем бабе роскошь — пуховой полушалок… Хватит вам барабанить — запрягайте, папаня! Сдвинул на ухо шапку, осторожен и ловок, снес в телегу охапку маслянистых винтовок. Мерин выкинул ногу — крикнул мерину: «Балуй!..» Выпил, крякая, малый посошок на дорогу.

108

Поэма написана в 1933–1934 годах и посвящена боевым действиям сводного комсомольского отряда против повстанческого отряда атамана Зеленого (Данило Ильич Терпило) в июле 1919 года в районе села Триполье, близ Киева. После упорных боев повстанцы были выбиты из села Обухова и села Триполье. Входивший в сводный отряд Караульный полк, понесший серьезные потери, был выведен в Киев на пополнение. Используя численное превосходство, повстанцы окружили Триполье и вновь захватили село. Взятых в плен комсомольцев казнили. 25 июля совместными действиями советских войск и Днепровской военной флотилии отряд атамана Зеленого был разбит. Ср. строки из Части третьей поэмы «Коммунисты, вперед…» со знаменитым послевоенным стихотворением А. Межирова «Коммунисты, вперед!».

Тимофеев берет на бога

Дым. Навозное тесто, вонь жирна и густа. Огорожено место для продажи скота. И над этой квашней, золотой и сырой, встало солнце сплошной неприкрытой дырой. Брызжут гривами кони, рев стоит до небес; бык идет в миллионе, полтора — жеребец. Рубль скользит небосклоном к маленьким миллионам. Рвется денежка злая, в эту кашу, звонка, с головой покрывая жеребца и быка. Но бычачья, густая шкура дыбится злей, конь хрипит, вырастая из-под кучи рублей. Костью дикой и острой в пыль по горло забит, блекнет некогда пестрый миллион у копыт. И на всю Украину, словно горе густое, била ругань в кровину и во все пресвятое. В чайной чайники стыли, голубые, пустые. Рыбой черной и жареной несло от буфета… Покрывались испариной шеи синего цвета. Терли шеи воловьи, пили мутную радость — подходящий сословью крестьянскому градус. Приступая к беседе, говорили с оглядкой: — Что же. Это. Соседи? Жить. Сословью. Не сладко. Парень, крытый мерлушкой, стукнул толстою кружкой, вырос: — Слово дозвольте! — Глаз косил весел'o, кольт на стол. И на кольте пальцы судорогой свело. — Я — Иван Тимофеев из деревни Халупы. Мой папаня присутствует вместе со мной. Что вы стонете? Глупо. Нужен выход иной. Я, Иван Тимофеев, попрошу позволенья под зеленое знамя собирать населенье. К атаману Зеленому вывести строем хлеборобов на битву и — дуй до горы! Получай по винтовке! Будь, зараза, героем! Не желаем коммуний и прочей муры. Мы ходили до бога. Бог до нашего брата снизойдет нынче ночью за нашим столом. Каждый хутор до бога посылай делегата — все послухаем бога — нельзя без того. Он нам скажет решительно, надо ль, не надо ль гнусно гибнуть под игом и тухнуть, как падаль. Либо скажет, что, горло и сердце калеча, под гремящими пулями вырасти… выстой… Отряхни, Украина, отягченные плечи красной вошью и мерзостью красной… нечистой… Я закончил! И парень поперхнулся, как злостью, золотым самогоном и щучьего костью. Вечер шел лиловатый. Встали все за столом и сказали: — Ну что же? — Пожалуй… — Сосватай… — Мы послухаем бога… — Нельзя без того…

Бог

Бог сидел на скамейке, чинно с блюдечка чай пил… Брови бога сияли злыми крыльями чайки. Двигал в сторону хмурой бородою из пакли, руки бога пропахли рыбьей скользкою шкурой. Хрупал сахар вприкуску, и в поту и в жару, ел гусиную гузку золотую, в жиру. Он сидел непреклонно — все застыли по краю, а насчет самогона молвил: — Не потребляю… Возведя к небу очи, все шепнули: — Нельзя им! И поднялся хозяин и сказал богу: — Отче! Отче, праведный боже, поучи, посоветуй, как прожить в жизни этой, не вылазя из кожи? На земле с нами пробыв, укажи беспорядок… Ж'uды в продотрядах извели хлеборобов. Ж'uды ходят с наганом, дышат духом поганым, ищут чистые зерна! Ой, прижали как туго! Про Исуса позорно говорят без испуга. Нам покой смертный вырыт, путь к могиле короче. Посоветуй нам, отче, пожалей сирых с'uрот!.. Бог поднялся с иконой в озлобленье великом, он в рубахе посконной, подпоясанной лыком. Все упали: — Отец мой! — Ужас тихий и древний… Бог мужицкий, известный, из соседней деревни. Там у бога в молельнях все иконы да ладан, много девушек дельных там работают ладом. И в молельнях у бога пышут ризы пожаром, — богу девушек много там работают даром. Он стоял рыжей тучей, бог сектантский, могучий. Вечер двигался цвета самоварного чада… Бог сказал: — Это, чадо, преставление света. Тяжко мне от обиды: поругание, чадо, — ведь явились из ада коммунисты и ж'uды. Запирай на засовы хаты, уши и веки! Схватят, клеймы бесовы выжгут на человеке. И тогда все пропало: не простит тебе боже сатаны пятипалую лапу на коже… Бог завыл. Над народом, как над рухлядью серой, встал он, рыжебородый, темной силой и верой. Слезы, кашель и насморк — все прошло. Зол, как прежде, бог ревел: — Бейте насмерть, рушьте гадов и режьте! Заряжайте обрезы, отточите железы  вперед непреклонно с бомбой черной и круглой, с атамана Зеленого [109] божьей хоругвой…

109

…с атамана Зеленого...— Д. И. Терпило (1888–1919), атаман Зеленый, сельский учитель. Участник революции 1905–1907 годов. Эсер. В 1908 году сослан в Холмогоры. В 1913 году, после амнистии политических преступников к 300-летию дома Романовых, вернулся на родину, в Триполье. Участник Первой мировой войны. Служил писарем. В конце 1917 года вернулся в Триполье. Летом 1918 года во время восстания против гетмана Скоропадского организовал повстанческий отряд. В ноябре 1918 года создает трехтысячную Днепровскую повстанческую дивизию, входящую в состав войск Симона Петлюры. Дивизия участвует во взятии Киева 14 декабря 1918 года. В результате конфликта с Петлюрой 6 января 1919 года распускает дивизию. В середине января 1919 года вновь собирает отряд и выступает против петлюровцев. В феврале предлагает свои услуги Красной армии. 20 марта 1919 года поднимает восстание против Советской власти в Триполье, уничтожает продотряд и агитаторов. 25 марта 1919 года Совнарком Украины объявляет атамана Зеленого вне закона. 25 июля 1919 года разбит Красной армией и отходит на Левобережье. Погиб в бою с деникинцами у Канева.