Я буду жить до старости, до славы...

Берггольц Ольга Федоровна

Допрос

В перекошенной хатке на столе беспорядки. Пиво пенное в кадке, огуречные грядки и пузатой редиски хвосты и огрызки. Выпьют водки. На закусь — бок ощипанный рыбий… Снова потчуют: — Накось, без дыхания выпей! Так сидят под иконой штаб и батько Зеленый. Пьет штабная квартира, вся косая, хромая… Входят два конвоира, папахи ломая. — Так что, батька, зацапав штук десяток за космы, привели на допрос мы поганых кацапов… Атаман поднимается: — Очень приятно! По лицу его ползают мокрые пятна. Поднимается дьякон ободранным лешим: — Потолкуем и душеньку нашу потешим… Комсомольцы идут стопудовой стеною, руки схвачены проволокой за спиною. — Говорите, гадюки, последнее слово, все как есть говорить представляем самим… Здесь и поп и приход, и могила готова; похороним, поплачем и справим помин… Но молчат комсомольцы, локоть об локоть стоя и тяжелые черные губы жуя… Тишина. Только злое дыханье густое и шуршащая рваных рубах чешуя. И о чем они думают? Нет, не о мокрой безымянной могиле, что с разных сторон вся укрыта осеннею лиственной охрой и окаркана горькою скорбью ворон. Восемнадцатилетние парни — могли ли биться, падая наземь, меняясь в лице? Коммунисты не думают о могиле как о все завершающем страшном конце. Может, их понесут с фонарем и лопатой, закидают землею, подошвой примнут, — славно дело закончено в десять минут, но не с ними, а только с могилой

горбатой. Коммунисты живут, чтобы с боем, с баяном чернолесьем, болотами, балкой, бурьяном уводить революцию дальше свою на тачанках, на седлах, обшитых сафьяном, погибая во имя победы в бою. — Онемели? Но только молчанье — не выход… Ну, которые слева — еврейские… вы хоть… Вы — идейные! Вас не равняем со всеми; Украину сосали, поганое семя. Все равно вас потопим с клеймом на сусалах: «Это христопродавец» — так будет занятней… Агитируйте там водяных и русалок — преходящее ваше, собаки, занятье. И выходит один — ни молений, ни крика… Только парню такому могила тесна; говорит он, и страшно, когда не укрыта оголенная черной губою десна. — Не развяжете рук перебитых, опухших, не скажу, как подмога несется в дыму… Сколько войска и сабель, тачанок и пушек… И Зеленый хрипит: — Развяжите ему! Парень встал, не теряя прекрасного шика, рукавом утирая изломанный рот… Перед ним — Украина цветами расшита, золоченые дыни, тяжелое жито; он прощается с нею, выходит вперед. — Перед смертью ответ окончательный вот наш: получи… И, огромною кошкой присев, бьет Зеленого диким ударом наотмашь и бросается к горлу и душит при всех. Заскорузлые пальцы все туже и туже… Но уже на него адъютантов гора, — арестованных в угол загнали и тут же в кучу пулю за пулей часа полтора.

Конец Триполья

У деревни Халупы обрывист, возвышен, камнем ломаным выложен берег до дна. Небо крашено соком растоптанных вишен, может, час, или два, или три до темна. Машет облака сивая старая грива над водой, над горой, над прибрежным песком, и ведут комсомольцев к Днепру до обрыва, и идут комсомольцы к обрыву гуськом. Подошли, умирая — слюнявой дырой дышит черная, злая вода под горой. Как не хочется смерть принимать от бандита… Вяжут по двое проволокой ребят. Раз последний взглянуть и услышать: сердито мускулистые длинные сучья скрипят. Эти руки достанут еще атамана, занося кулаков отлитые пуды, чтобы бросить туда же, в дыханье тумана, во гниющую жирную пропасть воды. Это вся Украина в печали великой приподнимется, встанет и дубом и липой, чтобы мстить за свою молодежь, за породу золотую, свою, что погибли смелы, у деревни Халупы, покиданы в воду с этой страшной, тяжелой и дикой скалы. Тяжело умирать, а особенно смолоду, додышать бы, дожить бы минуту одну, но вдогонку летят пули, шмякая о воду, добивая, навеки пуская ко дну. И глотает вода комсомольцев. И Киев сиротеет. В садах постареет седых. И какие нам песни придумать… Какие о погибели наших друзей молодых? Чтобы каждому парню, до боли знакома, про победу бы пела, про смерть, про бои — от райкома бы легкая шла до райкома, и райкомы снимали бы шапки свои. Чтобы видели все — как разгулья лесного, чернолесья тяжелого свищет беда, как расстрелянный Дымерец тонет и снова, задыхаясь, Фастовского сносит вода. Он спасется. Но сколько лежит по могилам молодых! Не сочтешь, не узнаешь вовек. И скольких затянуло расплавленным илом наших старых, неверных с притоками рек. А над ними — туман и гулянье сомовье, плачут липы горячею чистой росой, и на месте Триполья село Комсомолье молодою и новой бушует красой. И опять Украина цветами расшита, молодое лелеет любимое жито. Парень — ласковый друг — обнимает товарку, золотую антоновку с песней трясут. И колхозы к свиному густому приварку караваи пшеничного хлеба несут. Но гуляют, покрытые волчьею шкурой, за республику нашу бои впереди. Молодой Тимофеев обернется Петлюрой, атаманом Зеленым, того и гляди. Он опять зашумел, загулял, заелозил — атаман… Украина, уйди от беды… И тогда комсомольцы, винтовки из козел вынимая, тяжелые сдвоят ряды. Мы еще не забыли пороха запах, мы еще разбираемся в наших врагах, чтобы снова Триполье не встало на лапах, на звериных, лохматых, медвежьих ногах.

Конец атамана Зеленого

Вот и кончена песня, нет дороги обману — на Украине тесно, и конец атаману. И от Киева сила, и от Харькова сила — погуляли красиво, атаману — могила. По лесам да в тумане ходит, прячется банда, ходят при атамане два его адъютанта. У Максима Подковы руки, ноги толковы, сабля звякает бойко, газыри костяные, сапоги из опойка, галифе шерстяные, на черкеске багровой серебро — украшенье… Молодой, чернобровый; для девиц — утешенье. У Максима Удода, видно, та же порода. Водки злой на изюме (чтобы сладко и пьяно) в общей выпито сумме, может, пол-океана. Ходит черною тучей в коже мягкой, скрипучей. Улыбнется щербатый улыбкой кривою, покачает чубатой смоляной головою… По нагану в кармане, шелк зеленого банта — ходят при атамане два его адъютанта. Атаман пьет неделю, плачет голосом сучьим — на спасенье надею носит в сердце скрипучем. Но от Харькова — сила, Травиенко с отрядом, что совсем некрасиво, полагаю, что рядом говорят хлеборобы: — Будя, отвоевали… Нет на гадов хворобы, да и будет едва ли. Атаман пьет вторую, говорит: «Я горюю», черной щелкает плетью. Неприятность какая, — переходит на третью, адъютантов скликая. — Вот, Удод и Подкова, не найду я покоя. Что придумать такого, что бы было такое. Вместе водку глушили, воевали раз двести, вместе, голуби, жили, умирать надо вместе. Холод смерти почуя, заявляет Подкова: — Атаман… не хочу я умирать бестолково. Трое нас настоящих кровь прольют, а не воду… Схватим денежный ящик на тачанку — и ходу. Если золота много, у коней быстры ноги, — нам открыта дорога, все четыре дороги… Слышен голос второго, молодого Максима: — Все равно нам хреново: пуля, петля, осина… Я за то, что Подкова, лучше нету такого. Тройка, вся вороная, гонит, пену роняя. Пристяжные — как крылья, кровью грудь налитая, свищет ярость кобылья, из ноздрей вылетая. Коренник запыленный. Рвется тройка хрипящих, — убегает Зеленый, держит денежный ящик. Где-то ходит в тумане безголовая банда… Только при атамане два его адъютанта. Тихо шепчет Подкова Максиму Удоду: — Что же в этом такого? Кокнем тихо — и ходу. Мы проделаем чисто операцию эту — на две равные части мы поделим монету. А в Париже закутим, дом из мрамора купим, дым идет из кармана, порешим атамана. И догнала смешная смерть атамана — на затылке сплошная алая рана. Рухнул, землю царапая, темной дергая бровью. Куртка синяя, драповая грязной крашена кровью. Умер смертью поганою — вот погибель плохая! Пляшут мухи над раною, веселясь и порхая. На губах его черных сохнет белая пенка. И рабочих из Киева в бой повел Травиенко [112] . Вот и кончена песня, — нет дороги обману, — и тепло, и не тесно, и конец атаману.

112

И рабочих из Киева в бой повел Травиенко. — Травиенко — командир Шулявского рабочего батальона, выбившего атамана Зеленого из Триполья.

1933–1934

Из неоконченного

Воззвание

Ты пришла ко мне, как мама, волос тонкий, золотой, на тебя взглянул упрямо и решил, что я не твой. Мы на Волге и в Сибири, мы на Каме, на Оке целовались, говорили любовались на реке. Нам казалось — это лето, нам казалось — это сад. Только лето, но не это, гусь не высидит гусят. Утка в полночь не прокрячет, петухи не запоют, дорогая — это значит, не назначен нам уют. Но случилось все не в меру, получилось все не то, и ушла ты к инженеру под названием «Авто». Он откуда-то из Форда и доволен сам собой. Поглядел немного гордо и в спецовке голубой. Молодой, голубоглазый, а рука белым-бела. Ты же все-таки заразой, нехорошею была. Сарафан ли твой не гладен, он в замасленной пыли, да и сам я парень ладен — ноги прямо до земли. Хороша была погода, за весной была зима, не видались мы полгода, подошла ко мне сама. И услышал я угрюмый: — Милой, я беременна, ты, пожалуйста, не думай — это только временно. Я сказал: — Не дорогого ждал я счастья впереди, от кого-нибудь другого, только все-таки роди.

Начало 30-х годов

«Я приличий не нарушу…»

Я приличий не нарушу, не накликаю беду — погляжу в чужую душу, погляжу и отойду.

1934(?)

«У моей, у милой, у прелестной…»

У моей, у милой, у прелестной на меня управа найдена. Красотой душевной и телесной издавна прославилась она. Говорит, ругается: — Ты шалый, я с тобою попаду в беду, если будешь водку пить — пожалуй, не прощу, пожалуй, и уйду. Навсегда тебя я позабуду… Я встаю. В глазах моих темно… — Я не буду водку пить, не буду, перейду на красное вино.

1935(?)

«Вы меня теперь не трогте…»

Вы меня теперь не трогте — мне ни петь, ни плясать — мне осталось только локти кусать. Было весело и пьяно, а теперь я не такой, за четыре океана улетел мой покой. Шепчут листья на березах: — Нехороший ты, хмельной… Я иду домой — тверезых обхожу стороной. Пиво горькое на солоде — затопило мой покой… Все хорошие, веселые, — один я плохой.

1935(?)

Люся

(Отрывки из поэмы)

[113]

1

Отходит поезд с грохотом и гулом — известный ненавистник тишины, уже на полках чемодан с баулом удобно, хорошо размещены. И ничего на легком сердце, кроме спокойствия. Глаза печаль таят. А на дощатом, узеньком перроне шеренгой провожатые стоят. Жена беречь здоровье наказала, дала фуфайку шерстяную, плед… Еще, наверно, не ушла с вокзала, рукою машет полною вослед. О, сборы и заботы о супруге — я до сих пор, убейте, не пойму — зачем фуфайки теплые на юге и плед в июле месяце в Крыму? Вот так всегда. Терпите понемногу, семейную цените дребедень — пекут вам подорожники в дорогу, которые засохнут через день. И в результате просьбы, и указа, и требований любящей жены — набиты чемоданы до отказа, вы чемоданами окружены. Проклятье, нетерпение, истома… Вы молча наблюдаете, дрожа, перед отъездом забывая дома любую половину багажа, как поступил герой поэмы этой, ворчливо резюмируя: «Каюк!» В защитное, военное одетый, обычный путешественник на юг.

113

Отрывки из поэмы, посвященной второй жене Бориса Корнилова, Людмиле Борнштейн.

2

Он гимнастерку снял. Тяжелой, сочной была его суровая рука… Он с проседью серебряной, височной, но, видимо, не старше сорока. Он успокоился. Вагон качало. Он расстегнул сорочку на груди, и все увидели, что грудь курчава, с боков побольше, меньше посреди. И в комнатке, в купе четырехместном, в табачном, серо-крашеном дыму он был, пожалуй, самым интересным, но это неизвестно почему. Обыкновенны были все соседи, включая всех — и даму и юнца, в неторопливой длительной беседе, которой ни начала, ни конца. Юнец краснел. Ему мешали руки. Другой сосед раскладывал кровать. А дама что ж? Она уже со скуки была с любым готова флиртовать. Она и не умела быть иною, все было так с девичества у ней: и волосы, подкрашенные хною, темнее у корней, багровый рот. …………. Как часто я в вагонном коридоре, порой ночами не смыкая глаз, позабывал о радости и горе, раскуривая трубку сотый раз. Кто завтра мне — поэту и бродяге — постель постелет, приготовит чай? В какой смешной и новой передряге придется очутиться невзначай? В любом селенье, на любом привале каких мы только… (легки дороги…..) любили, ревновали, горевали, лезгинку танцевали, пировали, араку пили, ели шашлыки. Вот полустанок. Пролетая мимо, я на секунду вижу вдалеке бревенчатые избы, клочья дыма и девушку в малиновом платке. Она рукою робкою махнула. Быть может, мне… …………… Погасла сразу лампочка ночная и разбудила медленно одних, другие спали, ничего не зная, им снилась жизнь далекая, иная… Прошел по коридору проводник. Военный, всполошенный шумом этим, вскочил и вспомнил: …поезд… …еду в Крым… Был у уборной в очереди третьим, а потерпев немного, и вторым. Тяжелым телом хвастаясь холеным, он вымылся до пояса. Потом он вытерся везде одеколоном и отполировал себя жгутом из простыни сухой-сухой, махровой, минуты три, а может, больше — шесть… И вышел замечательный, здоровый, блестели зубы, захотелось есть. О, ветчина, слезящаяся жирно, уже тобой позавтракать пора, на столике разложена обширно телятина, зернистая икра. …………… ……………

1936

Парашютист

(Отрывок из поэмы «Люся»)

Ворча, машина вышла из ангара. Чудовище, не торопясь, плыло. Чуть красноватым, словно от загара, блестело занесенное крыло. Гуляли ветры злобно и привольно, и летчики нахмурились слегка. Один сказал другому недовольно: — Того гляди, надуют облака… Другой сказал: — Пожалуй, но едва ли… Хотя и он уверен был в душе… А на парашютиста надевали два ранца с парашютами уже. Два ранца, выверенных, заряженных, пригодных в положении любом… Парашютист — мохнатый медвежонок в комбинезоне зимнем, голубом — стоял, неловко растопыря руки, казался незаметным, небольшим, позевывал и ежился от скуки, спокоен, равнодушен, недвижим. Взял карабин — и по аэродрому пошел к машине прямо, не спеша. Один из летчиков сказал другому смешно и непонятно: — Хороша… Они молчали. Редко, редко — слово. Казалось, это — темная стена. В ней — на груди комбрига Бережного, переливаясь, рдели ордена. Все разговоры ветром относило… — Прыжок парашютиста… — Затяжной… — Семь тысяч метров, кажется… — Красиво… — услышал, улыбаясь, Бережной. Но вдруг, подобна яростной лавине, пошла машина, воя и гремя, огромными моторами тремя, по бетонированной луговине. И не заметил устремленный глаз, как от земли она оторвалась — и выше, выше, видно еле-еле, как уходила птица напрямик — на крыльях звезды алые горели, легко, не потухая ни на миг. И ждали люди, локтем чуя локоть — соседа локоть… Тишина была. И ничего не видно, только клекот стального разъяренного орла. Проходит час, а может быть, минута, а может быть, тяжелый долгий век, и вот — момент до бесконечья жуток — летит, не раскрывая парашюта, из облака на землю человек. И смотрят все в смятенье и истоме, смешав понятья слов и скоростей. Еще секунда — на аэродроме… Сейчас, сейчас… Но вдруг, переливая цветами и заката и утра, мелькнула в небе звездочка живая и расцвела… И крикнули — ура! И страх ушел, как будто вовсе не был, и человек качался над тобой, его берег огромный купол неба, оранжевый, лиловый, голубой. И я повествованью не перечу, когда скажу, что, задыхаясь, все бежали с криком храбрецу навстречу, спеша через канавы и шоссе. А он стоял смущенно и неловко уже теперь совсем невдалеке. Поблескивала матово винтовка в его еще мальчишеской руке. Он шлем снимал, увидели — девичья кудрявая сверкнула голова… И замолчали все до неприличья, пропали песни, светлые слова. А волосы витые, золотые, и нос горбинкой, чуточку смешной… И только: «Люся, Люся, это ты ли?» — сказал, себе не веря, Бережной. Но все теперь опомнились. Кричали, другие радостно еще вдали. А эти, прибежавшие вначале, уже к ангарам Люсю повели.

1936

Н. А. Прозорова

Новонайденные тексты Бориса Корнилова из архива Г. М. Козинцева

[114]

Творческое наследие поэтов и писателей, погибших во время сталинских репрессий, как правило, не сохранилось в виде личных архивов. Безвозвратно утрачен и архив Бориса Петровича Корнилова, который был расстрелян как «участник троцкистско-зиновьевской террористической организации» 20 февраля 1938 года. В связи с этим значение документов и автографов поэта, уцелевших в российских архивохранилищах в составе фондов других лиц, неизменно возрастает, а поиск их является одной из архивно-исследовательских задач. О новонайденных автографах поэта и пойдет речь в настоящей публикации.

114

Впервые с небольшими изменениями опубл.: Русская литература. 2011. № 2. С. 214–224.