Я буду жить до старости, до славы...
Шрифт:
Раньше, в 29 г<оду>, весной и зимой каждый день ждала радости от любого явления, а теперь ведь радости-то прибавилось, — такая Ирочка прелестная, интересная учеба, работа… А просыпаюсь с сознанием тяготы, что-то сосет, чего-то не хватает. Не любви, пожалуй… Не пишу ничего, чувствую, что надо как-то перестроиться, как-то громко заговорить. И не могу пока.
Юрий не советует издавать книгу. Что ж, верно. Да, не стоит, не стоит, хотя и тяжело от нее отказаться.
Юрий мне безразличен. И не скучаю. И почему-то не хочу, чтоб Муся и он сходились. Не из-за себя! Марию я люблю ужасно, она красавица, она какая-то особенная, я «обожаю» ее. А сейчас такая усталость, и так много, так много дела…
Поссорилась с В<ладимиром> В<асильевичем>. Обойдется.
И думать об этом
Бориса нет.
Такое нервное состояние — схватишься за одно, над тобою висит другое, третье, — до бесконечности.
Сколько я дел нахватала. И вечно не распределить времени. И между тем, более чем когда-либо ощущаю необходимость дневника. Я чувствую, что поворот уже есть, что нужны еще какие-то сложные, стремительные наступления на себя. Первым наступлением был бы развод с Борисом. Мне кажется, что та вакуоль, образовавшаяся в густой протоплазме внутреннего бытия, происходит именно из-за этого. Вот, работаю, думаю, охватывает то радость, то гордость за страну, думы о будущей работе, любви (!) и вдруг ощущаю какую-то ненужную, позорную, сосущую пустоту, ведущую неведомо куда. Переутомление, неврастения, должно быть — это неудовлетворение.
Хожу на Путиловский [320] , как в страну чудес, с некоторым трепетом. Прихожу в мастерские, жмусь к стенам, все время боюсь приближения крана, боюсь, что мешаю, боюсь, что чуждая. И это неправильно. Ведь я тоже прихожу работать, и труд мой тяжел и сложен.
Я взялась за большую, за ответственнейшую задачу, я хочу выполнить ее, вооружившись всеми творческими возможностями и научными запасами.
Но если б это единственная работа! Увы! Сколько недоделанного, ждущего меня — и доклад «теория творческого метода», который хочу сделать очень значительным, и несчастный Лермонтов, и консультация, и <Пантя?> — инженер, которому надо уделить окончательно — день, и крейсер «Аврора» и т. д. и т. д.
320
Путиловский машиностроительный и металлургический завод в годы, о которых пишет Берггольц, освоил и выпускал отечественные тракторы.
А совхоз? А свои стихи? А поэма? А хвосты, волочащиеся позади меня?! Я… [321]
Муся и Юрий сидят, хохочут…
Я почти жалею, что не сошлась с ним, хотя бы один раз. Что это? Как скверно.
Муся ушла к Юрию. Она жена его.
Странные чувства бродят во мне.
Какая-то истерическая нежность, чуть ли не заискивание перед ними. Они кажутся мне счастливыми, а я себе — несчастной…
Когда я подумаю, что Муська может в любое время подойти, поцеловать его, что она ему дороже всего, я чувствую себя совершенно одинокой. На набережной, как тогда, когда мы шли одни, и — наступила зима. Мы шли все глубже и глубже в зиму…
321
Запись не окончена.
Я ревную Юрия к Мусе, а Мусю к нему.
Но ведь все, все отрезано?! Господи, все отрезано… Ну, ну и пусть. Что мне, действительно, хочется «великих людей»?
Странное у меня состояние. Ласки Бориса воспринимаю тяжело и нехорошо. Не оттого, что он любимый, а из-за того, что хочется испытать «то». Я возбуждаю себя совершенно искусственно. Когда он трогает меня, я нарочно называю про себя все это самыми подлыми именами или представляю себе, что я — не я, и он — не он, в общем, это, конечно, если и не разврат, то уже глубоко искусственное, ложное, гадкое.
Отчего? Оттого, что приелось? Оттого, что не люблю я его уже? Тогда, какого же черта я живу с ним? Расчет? Привычка? Крохи чувства? Жалость? Да, все это заставляет меня жить с ним. Но с осени я перееду в Дом-коммуну, там будет Юрий, Муська… [322] Борька не хочет переезжать туда. Ну и пусть. Пусть это только совершится более или менее безболезненно.
Да, да, я человек компромиссный, я сволочь по натуришке.
Иногда мне кажется, что я просто приспособляюсь. К кому? К чему? Опять Бог и Мамона. Нет, нет, уже не Мамона и не Бог, а я сама. О, против меня прошлогодней — я теперешняя — большая разница. Но все же многое.
322
Писательский Дом-коммуна под шуточным названием «слеза социализма» находился на углу ул. Рубинштейна и Пролетарского (ныне — Графского) переулка и был построен архитектором А. А. Олем. Там жили Берггольц со вторым мужем Н. С. Молчановым и Мария Берггольц с Ю. Н. Либединским, М. Фроман, И. Наппельбаум, А. Штейн, М. Чумандрин и др. О своеобразном быте Дома-коммуны см. в воспоминаниях: Наппельбаум И. Угол отражения: Краткие встречи долгой жизни. СПб., 1995.
С В<ладимиром> В<асильевичем> «помирилась», но яснее ясного для меня теперь то, что мы чужие в основе. Смешно, когда он произносит «это против исторического материализма» или еще «не искажайте исторический материализм» — получается смешно, и немного жалко — за старческое.
Все страшно сбивчиво. Но боюсь я самоанализов.
Скоро, скоро хорошая, честная жизнь? Но когда же? Уже 20 мне. Или когда встречу «его»? Или никого сейчас не надо? А ведь пока останусь с Борькой, и может, даже и летом поеду с ним…
Эх, не дело все это, не дело. Они правы, не уважая меня за нерешительность.
Ну, надо поработать.
А — я забыла приписать — несмотря на холодность к Б<орису> я все время нахожусь во власти чувственных переживаний. Я вижу чувственные сны. Я видела недавно Кольку Молч<анова> [323] . Как мы поцеловались с ним, горячо, захватывающе. Я хочу так целоваться. Эх, что-то не так.
Я хочу жизни — много, много…
А вот не пишется и не пишется.
323
Молчанов Николай Степанович (1910–1942) — филолог, второй муж Ольги Федоровны, отец ее второй дочери Майи (1932–1933). Родился в Новочеркасске в семье учителей. В 1930 году окончил факультет языкознания и материальной культуры Ленинградского государственного университета, работал в издательской сфере, Публичной библиотеке и др. Подробнее о Молчанове см.: Башурова О. А. Молчанов Николай Степанович. С. 397–398.
Наконец-то могу писать много-много. Но все не то, не то я пишу. Все копаюсь в своих мелких переживаньицах, наверняка мещанских.
Отчего так часто чувствую подавленность? Чего же мне не хватает? Кажется, все прекрасно. Или мне надо похвал, надо тешить свое тщеславие? Или, черт знает чего…
Вот — В<ладимир> В<асильевич> — разлюбил меня. Я это чувствую. И мне так неприятно, так больно это… Ведь ясно, из-за тщеславия. Как же? Европейский художник бегал за мной!! Теперь, говорят, он влюбился в какую-то молоденькую художницу. Неужели же мне не вернуть его? Попробуем.
Я последнее время понемногу, но почти каждый день выпиваю. И вот сейчас. Как-то так выходит.
Ну, да эх, ладно. Почитаю лучше про сплавы… Чувственный прилив не проходит. Как-то чуть не к каждому — сексуальное отношение, нет, не в прямом смысле и, конечно, не со всеми. Вот хочу, чтоб меня целовали, быть может, взял В<ладимир> В<асильевич>, только: не по-стариковски, а по-настоящему, меня возбуждает его сила, ой…
324
Дата написана еще раз.