Я буду жить до старости, до славы...
Шрифт:
Эгоистка я, сволочь, занимаюсь самолюбованием и филистерством, ах, сволочь, сволочь, самовлюбленная. Нет же, я люблю Борьку, а Л<ибединский> — только тщеславие… нет… не только… Эх! Я просто кисель какой-то, ничего до конца не выясняю, не решаю. А пожалуй, и все люди так… Человек — такое противоречивое существо. (Страшная банальность!) Читала дневник Башкирцевой [313] .
Героиня повести Огнёва [314] , сравнивая себя с Башкирцевой, восклицает: «Но я глубже ее!» Увы, я чувствую себя на ее положении, потому что при сравнении ее с собой, я чувствую зависть к ее уму, и невольно приходит аналогия моего дневника с дневником Калерии [315] . Такая поверхностность и, в сущности, пустота, заполненная вопросительными и восклицательными знаками… А ведь мог бы быть интересный документ. Только
313
Башкирцева Мария Константиновна (1860?—1884) — художница, автор «Дневника» (СПб., 1893), в котором жизнь женщины записана «изо дня в день, безо всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, и в то же время с страстным желанием, чтобы оно было прочитано» (Дневник Марии Башкирцевой. М., 1991. С. 20).
314
Огнёв Н. (наст. фам. Розанов Михаил Григорьевич; 1888–1938) писатель. Особенной популярностью пользовались его книги: «Дневник Кости Рябцева: Картины из жизни школы второй ступени» (М.; Л., 1927) и «Исход Никпетожа: Дневник Кости Рябцева» (М.,1929).
315
Калерия Александровна Липская — героиня повести Н. Огнёва «Три измерения». Берггольц неточно цитирует ее дневник. Ср.: «Иногда я плачу над дневником Марии Башкирцевой. Но я не так заносчива, как она. Она во много раз бедней меня…» (Огнёв Н. Три измерения. М., 1933. С. 29). Берггольц знакомилась с повестью, скорее всего, по журнальной публикации под названием «Три измерения Калерии Липской», помещенной в «Молодой гвардии» (1929. № 7—10, 19–22).
316
Ежемесячный журнал марксистской критики «Печать и революция» (1921–1930) был справочным изданием для читателей, в котором, помимо обширного массива обзоров книжных новинок, печатались сообщения о литературных вечерах, деятельности издательств и т. д.
В этом смысле студенчество дореволюционное было «передовей». Учиться, читать, заниматься, работать — вполне сознательно, а не к зачетам. Библиотека — мое любимое убежище. Завтра или в понедельник приведу в порядок свои дела. Писать <неохота?>.
Послала Юрию письмо, по-моему, не очень удачное, и, конечно, не такое, как хотелось. Да почему-то и вообще «отлегло», и в частности постеснялась лирики, расторопности в объяснении и т. п. На дело смотрю проще и будничней. Ну уедет, ну не приедет, в конце концов, нельзя же так из-за каждого «обратившего на тебя внимание» — так разоряться. Я даже не буду звонить ему 29, вообще, до встречи не позвоню…
Одно место письма заслуживает одобрения, это там, где я пишу, что «я очень хорошо, и надо сознаться, много думаю о тебе, и мне хочется верить чему-то, исходящему от тебя, но я все время обуздываю свою фантазию и веру, и направляю мысли мои в более отвлеченное русло».
Юрий — Лебедев. Люди, около которых вертится мысль моя. И я уже начинаю досадовать и никому из них не верить. Верю одному только Борьке, несмотря на его желание «вызвать у меня ревность». Увы, я не ревную! Совсем не ревную как раньше. Может быть, оттого, что уверена слишком, или же ОТТОГО, что разлюбила. Нет, я люблю его. Этим я доказываю свою слабость и свою беспринципность. Исключение Бориса из комсомола, его безыдейность — должны были бы оттолкнуть меня от него, не говоря уже о других свойствах его… Но последнее время он так мучит меня, что его присутствие становится для меня тягостным. Его чрезмерная нежность и потенция раздражают меня. Неужели же я не люблю его…
Мне нехорошо как-то сегодня, и физически и душевно. Волосы лезут у меня как во сне. Я бы все отдала за густые волосы. Очень скучно, и как-то опустошенно. Стихи хочется писать, а все не удается… Да и то, что написано раньше — кажется таким общим, серым, невесомым. Моя лапповская совесть опять начинает заедать меня, я обнаруживаю у себя отсутствие идейности, созвучности и т. д. Юрий говорит, чтобы я подавала заявление в ЛАПП, но я не хочу делать этого. Опять ощущение вины своей, тогда как я совершенно не виновна. В чем можно упрекнуть меня с точки зрения «пролетарской»?
Юрию нравятся, даже очень, мои стихи. Он говорит, что в них нет ничего враждебного, но и своего нет ничего. Что ж, верно… Верно и то, что все это пока «предисловие». С каждым новым стихотворением мне кажется, что предисловие кончится, но нет.
За окном страшная метелица.
Мне кажется, что пора начинать книгу, т<ак> к<ак> накопилось сказать о многом. Но я не успеваю писать, т<ак> к<ак> идут все новые и новые ощущения, и надо их записывать. Получилась бы книга-дневник. Пожалуй, я и буду писать книгу так, пользуясь своими материалами. Но сначала надо выпустить книгу стихов, до выпуска книги я считаю какой-то изменой писать «взрослую прозу». Время летит. Я занимаюсь все-таки спрохвала [318] . Этот неграмотный… С января я брошу его. Надо войти в «Путиловец» [319] . Как я мечтаю об этом. А неграмотный — самый 100 % рабочий, Рабочий, член кооперации и союза. Что-то тут во мне неверно. Чего же мне надо — показа? Нет, я, пожалуй, наговариваю на себя. Может быть, я перешагнула представление «Рабочий»? Но жизнь я буду сличать с книгами, вероятно… Господи, как это томительно, не знать, чем же ты, в конце концов, будешь? Что дашь? Вот интеллигентщина-то. И силу в себе чувствуешь, и расслабленность какую-то? Или этого нет? Т<о> е<сть>, в чем расслабленность? В неорганизованном моем житье? А объективные обстоятельства, — тотчас же начинаю оправдывать я себя.
317
Родственники по материнской линии.
318
Спрохвала — исподволь, полегоньку, невдруг (нареч, вост., юж.).
319
О вхождении Берггольц в рабочий кружок «Красный путиловец» см. во вступительной статье.
Нет, надо распределить день. (Нов<ая> жизнь с люб<ого> понед<ельника>.)
Борька у ребят, ночевать не приехал. Господи, если бы приехал! Скучно как-то, и метель такая…
Юрочке писала, а сейчас уже отлегло. Хотя нет… Хочу его видеть, такого большого и чужого. А В<ладимир> В<асильевич> — нет. А Борьку — да, да, ДА!
Сейчас надо начать работать. А спешка эта тоже должна быть ликвидирована. Делаешь одно, а в думах стоит другое, прямо издергаешься.
Посижу сегодня подольше… Попишу.
Когда-нибудь целый вечер уделю только писанию, или, вернее, описанию, т<ак> к<ак>, мне кажется, что мое настоящее есть уже прошлое, и скоро начнется что-то очень новое и значительное. Смешновато, но мне кажется, что это будет связано с моим вхождением в «Кр<асный> Путиловец». Только бы Борис не разлюбил, не расхворались бы мама и Мусёна моя.
Буду как бы писать Юрию письмо, легче и охотнее как то пишется.
Юрий, я похожа на Пенелопу, то, что навяжу у тебя в комнате, распускаю по выходе. Два раза я почувствовала сильное отчуждение, и затем отрешение, отказ от тебя. Первый раз, когда ты сказал, что у тебя будет ребенок.
Больше месяца не садилась за тетрадь.
Сейчас чувствую невозможность записывать что-нибудь хоть немного логично.
I. Юрий ухаживает за Мусей. Она нравится ему, быть может, он любит ее…
Я — в отставке. Да, да, в отставке. Юрий не зовет меня больше к себе, не спрашивает, почему не звоню. Живу провалами. То, как третьего дня, решила — «сойдусь с ним», то холодно пожимаю плечами, и как сейчас, абсолютно равнодушна. «Ты умерла, ну что ж, ну что ж».
Эх, да на кляп!
Юрочкиной «влюбленности» хватило ровно настолько, пока не подвернулась девчушка красивей меня. Но иногда мне кажется, что все-таки «побежу» я. Как это глупо, мелко и гадко.
Что я теряю? Его общение? В конце концов — нет. Его поцелуи? С болью я отказалась от них еще «до Муси». Да что там судить. Неладно тут что-то со мной!
Увижу ль его сегодня?
А в общем, ни он, ни В<ладимир> В<асильевич> — не то, не то… Быть может, Борис? Или я уже окончательно не люблю его?
Как все запутано, как я много теряю времени и энергии на все это. Учусь с трудом, пишу с натяжкой. Плохо. Бываю у В<ладимира> В<асильевича>, после чувствую отвращение к нему и к себе за то, что допускаю лапать себя. Недавно была тоска, словно воспоминание.
Сегодня все противны.
Прошло. Юрий прошел. Любить некого. Не В<ладимира> В<асильевича> же любить. На любовь к Борьке смотрю как на дело прошедшее. Перечитываю его письма к Т<атьяне> С<тепениной>, боли как будто нет. Целую, живу с ним, иногда чувствую нежность и жалость, иногда верю. Ведь это нечестно, зачем я живу с ним? Что меня удерживает? Боязнь остаться одной, совсем одной, привычка, «бытовая инерция»? Да, пожалуй. Нудно мы с ним живем, безрадостно, гадко, — а живем! Жду, когда все придет и сделается само собой.