Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика

Андреев Петр Харитонович

Переднего края не видно. Все напрягали слух, вслушиваясь в гул боя. Ждали, когда заговорят наши пулеметы. И заговорят ли? Но вот сквозь гул артиллерии прорезались очереди наших «максимов» и «дегтяревых». Над головой прорезали воздух снаряды наших батарей.

Минут через пятнадцать обработки второго рубежа артиллерийский огонь противника стал заметно затихать. Теперь немецкая артиллерия вела огонь по району наших артиллерийских батарей да минометы малых калибров обстреливали передний край. Поднятая в воздух пыль стала садиться, а дым поднялся над горизонтом, и проявилось, сначала как в тумане, а затем все четче, поле боя.

На левом фланге нашего сектора наблюдения двигались, ведя на ходу огонь, семь немецких танков. За ними просматривались силуэты

наступающей пехоты. Впереди танков и среди пехоты были видны нечастые разрывы снарядов.

Пехота то залегала, то снова медленно двигалась вперед под прикрытием танков. Прямо перед нами и на правом фланге были видны отдельные точки залегшей пехоты противника. Наша артиллерия работала по площадям. Но огонь велся вяло. Были видны одиночные разрывы, в лучшем случае разовые залпы батарей. Артиллеристы берегли снаряды. Зато оставшиеся в живых стрелки в окопах не жалели боеприпасов. Ружейно-пулеметный огонь не прекращался ни на минуту.

– Ага, есть один! – закричал Козинцев, сидевший у стереотрубы. – Танк горит!

Мы повернули бинокли в сторону атакующих танков и увидели, как один из них задымил, развернулся на месте и встал. Остальные попятились назад. Пехота тоже стала отходить.

В течение первого дня противник предпринял три безуспешных атаки. Как потом нам сообщил командир батареи, на участке обороны их дивизии ему нигде не удалось потеснить наши части.

Ночь прошла спокойно. Немцы непрерывно освещали передний край осветительными ракетами, да постоянно где-нибудь отбивал пулемет. А мы, выкопав на всякий случай у нашего НП четыре щели, замаскировали их, закрыв сверху ветками, и уснули до утра.

Утром атаки возобновились. Только им предшествовала еще более мощная артподготовка, а самолеты группами, сменяя одна другую, не покидали воздушное пространство. Звено наших И-16 за первые два дня боев появлялось лишь один раз, и то неудачно. Два самолета из них было сбито.

Второй и третий дни наступления противник вел, как нам показалось, б'oльшими силами по сравнению с первым. Цепи солдат были гуще. Дважды немцам, форсировав речку, удавалось вплотную подойти к нашему переднему краю. Но наша пехота каждый раз контратаками отбрасывала их на противоположный берег. За второй и третий дни было подбито или сожжено еще 4 танка. Видя бесперспективность наступления, противник перешел к обороне. Бои продолжались по описанному мною ранее сценарию. И мы, пробыв на переднем крае еще четыре дня, досрочно отправились в обратный путь. За восемь дней некоторые из нас побывали в окопах пехоты, меняли состав коневодов, дав возможность всем познакомиться с войной поближе.

Прощание с нашими опекунами было коротким, но теплым. Командир батареи рассказал нам о предыдущих боях.

Их дивизия приняла первый бой на Березине и с боями отходила до Ельни. Бои на этом рубеже идут уже несколько недель. Наступательный пыл у немцев сбили. Первое время они вели наступление большими силами. Старались любыми средствами прорвать нашу оборону. Местами противнику на небольших участках удавалось вклиниться в нашу оборону. Контратаками наши восстанавливали положение, а иногда «на плечах» противника врывались в его окопы. Обе стороны несли такие большие потери, что речка, протекающая по нейтральной полосе, в дни боев была заполнена трупами – и нашими, и немецкими. Командир рассказывал, что немецкое наступление – не что иное, как стремление противника сковать на этом участке как можно больше наших сил.

Днепр

Вернулись в часть без приключений. Запомнились встречи с жителями деревень Смоленщины, в которых мы останавливались по дороге. Нас окружали растерянные, притихшие женщины и старики. Задавали самые разные вопросы, но все они были связаны с войной. Главные вопросы были: «Пустите ли немцев дальше?», «Что делать, оставаться здесь или уходить на восток?». Спрашивали о родных, призванных в армию: «Не видели ли моего мужа (сына)?» Что мы могли ответить? Безошибочно могли сказать, что мужа или сына не встречали. На другие вопросы отвечали так, как официально говорили нам. Что вот остановили врага. Что собрали силы. Говорили о вероломстве и внезапности. Люди слушали наши рассуждения, им хотелось, чтобы это было именно так, и в то же время страх не покидал их. До этого всем нам очень много говорили, писали и даже пели о нашей силе, непобедимости, о готовности встретить агрессора и о войне на чужой территории. И теперь такое.

Но что думали мы сами тогда? Когда немцы были на дальних подступах к Москве и позже, когда мы были в окружении в тылу у немцев, и когда немцы стояли у стен Москвы, мы всегда были уверены в правоте нашего дела и что враг будет разбит. А чаще всего мы просто не думали об этом. Мы всей нашей жизнью были воспитаны так, что каждый обязан честно выполнить свой долг, чего бы это ему не стоило. Пусть даже жизни.

Вернулись в полк. Начальник разведки ушел докладывать командованию о проделанной работе, а нас окружили солдаты и офицеры дивизиона. Вопросов было много, и самых разнообразных. И что представляет собой немецкий солдат (как будто мы смотрели ему в глаза), и как они ведут себя под огнем, и какие у них танки, и как мы чувствовали себя под артиллерийским огнем и бомбежкой. И мы, как могли, не упуская мелочей, рассказывали о боях под Ельней.

Жизнь на занимаемых дивизией рубежах по берегу Днепра не замирала ни днем ни ночью. Все было приближено к боевой обстановке. Ночью строили оборонительные сооружения – блиндажи, наблюдательные пункты, основные и запасные, ходы сообщения и укрытия для лошадей. Огневики оборудовали огневые позиции батарей и укрытия для боекомплекта. Взводы управления, кроме наблюдательных пунктов, строили штабные блиндажи. Связисты прокладывали проводную связь. Стрелковые полки рыли стрелковые окопы, а также свои НП, ПНП и оборудовали штабные блиндажи. Все, что успевали построить ночью, к утру тщательно маскировалось. Противник не должен был знать о нашем присутствии. Нам так хотелось. Думаю, что на самом деле это было не так. Немцы не стали бы бросать так много листовок на необжитые смоленские поля. А теперь-то каждый из нас, кто летал на самолетах, знает, как хорошо просматривается земля даже с большой высоты.

Оборонительная линия строилась. Затем совершенствовалась. Затем улучшалась. И когда командиру дивизии или еще кому-то там, наверху, казалось, что больше совершенствовать и улучшать нечего, дивизия ночью меняла позицию и все снова начиналось с точек на карте.

Все работы по оборудованию рубежей велись ночью, а днем каждое подразделение совершенствовало боевую подготовку, солдаты чистили оружие и лошадей, чинили и стирали белье и обмундирование, несли караульную службу. Все наблюдательные пункты несли службу круглосуточно, как в боевой обстановке.

Очень много работы было у нас – топоразведчиков. Ночью мы, как и все, копали землю, пилили и носили бревна, рубили, тесали, маскировали – строили оборону. А днем все построенное и намеченное к строительству наносили на планшеты и карты. Засекали все видимые на местности за Днепром деревья, дороги, высоты и впадины – каждую кочку – и готовили по ним данные для стрельбы всех батарей дивизиона. Работали со стереотрубой и на мензуле с помощью кипрегеля и оптической алидады. Иногда привязку батарей, с чисто учебной целью, с помощью оптической алидады вели и ночью. Работы было много. Приходилось экономить на сне. Спали по 2–4 часа в сутки. Но даже такой ритм жизни нам был не в тягость. Все были здоровы и веселы. Приказы и служба исполнялись энергично. Я не знаю случая проявления малодушия, жалоб или роптания. Все мы были молоды, да и подготовка у нас была соответствующая. Наша служба в довоенное время была не легче. Правда, были у нас в дивизии и «старики». Это призванные из запаса и резервисты. Возраст их был 25–30 лет. Для нас, 18—20-летних ребят, это были старики. Мы им сочувствовали в их нелегкой службе в таком почтенном возрасте и, когда было возможно, старались помочь. Нам и в голову не приходило, что возраст 35–40 лет – это расцвет сил. Человек узнает это, только пройдя сам через этот рубеж.