Я, депортированный гомосексуалист...
Шрифт:
Изгнанные из вокзала, провожавшие своих детей семьи переместились на два моста над железнодорожными путями. Мы приникли к окнам поезда, высунув головы наружу и высматривая склонившиеся с парапета силуэты любимых. Все махали руками или платками, пусть даже не видя кому. Заметят этот знак прощания или нет, все равно он был самым важным сейчас.
Кто из нас запел тогда «Марсельезу»? Не знаю. Но сразу же этот голос подхватил целый хор, сперва нестройный, гулко покатившийся по вагонам, и уже потом — оглушительный, когда поезд проезжал под мостами, на которых стояли наши близкие. Эсэсовцы, наставив на нас автоматы, выкрикивали по-немецки приказания закрыть окна. Но мы не слушали их. Мы пели во всю силу легких, воодушевляя и ужасая наших родных этим патриотическим демаршем, о котором потом передало Лондонское радио. [38]
38
«Сколько бы администрация ни прославляла основную задачу вербовки новых рекрутов, сколько бы праздников в честь записавшихся ни устраивала, все-таки мало было тех, кто по собственной воле надевал униформу. Одни пытались избежать этого, ссылаясь на психическую
В Кольмаре нас ожидали уже солдаты с пулеметами. А потом были еще Страсбург, Кель и переезд через Рейн: рейх, погружение в настоящую войну.
Нашим конечным пунктом назначения была Югославия, с проездом через Австрию. Уже полтора года как в нее вошли немцы, а она все успешнее сопротивлялась с помощью множества партизанских отрядов. Сербия, верная Тито, всячески изводила немецкую армию и ее друзей хорватов. Я позабыл названия местечек, подробности, все, что нас окружало. Но хорошо помню, как мы регулярно выезжали из Загреба для карательных операций, увешанные гранатами, чтобы вылавливать в ближайших горах непримиримых бойцов Сопротивления. Это Сопротивление выводило немцев из себя, и они постоянно увеличивали число таких рейдов. Потому что прямая дорога на Грецию должна была быть «зачищена» уже давно. Противостояние партизан Тито оказалось гораздо сильнее, чем они думали; надо сказать и о том, что всё усиливавшиеся зверства нацистов только укрепляли Сопротивление, сообщая ему поддержку в более или менее широких народных массах.
Воскрешать в памяти все, что тогда было, мне стыдно до сих пор. Партизаны-антифашисты быстро передвигались в горах и действовали на местности гораздо изобретательнее, чем немецкая армия, которую они неотступно преследовали вылазками. Ответ нацистов был жутким. Прочесывая отдаленные деревни, где остались одни только женщины и дети, мы должны были поджигать соломенные крыши хат. Наш слух терзали женские вопли, доносившиеся из самой глубины этого чудовищного пекла. Полные отвращения к злодеяниям, которые нас заставляли совершать, мы в один прекрасный день заявили начальству, что все потеряли зажигательные баллоны. В тот же вечер на раздаче пайков мы остались без хлеба: вместо него нам выдали спички.
А однажды, как я, увы, давно предчувствовал, на крутом повороте извилистой дороги мне пришлось столкнуться лицом к лицу с партизаном. Мы стояли слишком близко друг к другу, чтобы стрелять поверх голов. Рукояткой винтовки он раздробил мне челюсть. Я не лишился сознания, а, наоборот, нанес ответный удар. В этой роковой рукопашной схватке выжить мог только один из нас. Поскольку я жив до сих пор, говорить об ее исходе нет нужды. Нацисты сперва научили нас убивать, а потом приказали убивать: это они сделали из нас убийц.
Серьезно раненный, я все-таки догнал свою роту. Меня репатриировали и поместили в сельский госпиталь Красного Креста. Позже я лишился всех зубов. Но я обязан ранению тем, что меня, в отличие от всех, не отправили на передовую. Негодного к строевой службе, солдата без специальности и квалификации, полезной рейху, меня отослали в Берлин, где я стал конторским писарем в казарме, по-прежнему нося форму вермахта. Обмениваясь со своими сослуживцами только обычными фразами, всецело поглощенный тем, чтобы быть незаметнее, я, склонясь над бумагами, тихо подсчитывал проходящие недели, мечтая только о возвращении домой.
Берлин, невралгический центр охваченной огнем и залитой кровью Европы, в начале 1943 года, в самый разгар войны, тоже был блестящей столицей, полной необыкновенной жизненной активности. И вновь, как в Вене, я мог немного прогуляться по улицам, иногда зайти в ресторан, издали полюбоваться на огни больших вечеринок. Я не преминул отметить, что в этом городе почти совершенно не стало гомосексуалов. [39] Мне было тогда невдомек, что все злачные места, прославившиеся ночной жизнью, были полностью выпотрошены еще десять лет назад, все ассоциации запрещены, а тысячи их членов арестованы специальным отделением гестапо. [40] Первыми под облавы попали те, кто имел судимость или на кого в полиции уже заводили карточку. Центр Магнуса Хиршфельда, самая значительная во всей Европе ассоциация гомосексуалов, был со всеми его архивами разгромлен СА. Остальное довершили многочисленные доносы. [41]
39
Рудольф Хош, комендант Заксенхаузена и впоследствии Освенцима, писал в своих мемуарах: «Гомосексуалисты должны были работать днем и ночью; выпускали кого-то крайне редко». Жан Дане, ссылаясь на Мишеля Фуко, пишет, что «этот концлагерь был похож одновременно на больницу и птичий двор.
Садистские эксперименты или замаскированное истребление, восприятие гомосексуализма как медицинского феномена выражались здесь с самой ужасающей иронией. Ибо от теории гомосексуализма Хиршфельда до гитлеровской евгеники через «социальную опасность», какой считала гомосексуализм советская идеология, тянется одна и та же кровавая нить». (Guy Hocquenghem, p. 141.)
Писатель Кристофер Айшервуд в те черные годы был в Берлине: «Всенародно на площади Опера сожгли книги и документы Хиршфельда, какие смогли найти, вместе с его бюстом. Стоявший в толпе Кристофер сказал: «Это позор!», но вполголоса». (Книга «Cristopher et son monde», POL-Hachette, вдохновила создателей фильма «Кабаре».)
После двадцати лет экстремистской деятельности Магнус Хиршфельд, еврей и гомосексуалист, обратился в 1930 году с петицией от имени шести тысяч человек, подписанной Лу Андреас Саломе, возлюбленной Рильке, и тремя уже знаменитыми лауреатами Нобелевской премии: Альбертом Эйнштейном, Германом Гессе и Томасом Манном. Речь шла о том, чтобы упразднить в немецком уголовном кодексе статью 175, унаследованную от прусского законодательства, в течение шестидесяти лет определявшую гомосексуализм как правонарушение, покушающееся на общественный порядок. Во времена нацистов это правонарушение стало
Магнус Хиршфельд умер от остановки сердца 15 мая 1935 года в Ницце. Там и был похоронен, на кладбище, расположенном над морем, недалеко от Верди. В 1920 году он подвергся первым физическим насилиям. В 1923-м в Вене во время дебатов на него напали. Потом он лишился немецкого гражданства. Планировал открыть в Ницце свой институт.
А статья 175 дожила до 1979 года.
40
Ночные заведения, бары, кабачки и скверы зачищали специальные отряды национальной безопасности. Потом возникали объемистые полицейские и судебные досье. Доносы были выгоднее всего — они и процветали. Достаточно было одного подозрения. Обильный урожай собирали чувство личной мести и создание особых досье, где фигурировали более или менее высокопоставленные персоны. Так, по ложному доносу гомосексуалиста-проститутки, была разгромлена штаб-квартира генерала Фитча, который мужественно отрицал возведенный на него «поклеп». Тем не менее, его разжаловали, а проститутку просто расстреляли.
41
«Меня полиции заложил друг, которого пытали так, что он раскрыл имена и адреса всех гомосексуалов, которых знал. Осенним днем 1934 года — консьержка предупредила меня внизу — в моей гостиной ждал полицейский, который и препроводил меня в генеральный штаб гестапо. Это было после убийства Рема, и нацисты предприняли охоту на гомосексуалов, направив десант в злачные местечки, где арестовывали всех подряд. Я был известным актером. Меня много раз возили из тюрьмы в Колумбия-Дамм в гестапо для допросов. Потом поместили в тюрьму Лихтенбург, где, как мне показалось, содержали только гомосексуалов. Меня спасло только вмешательство Хайнца Гильперта, директора Немецкого театра в Берлине, который просил Гиммлера освободить меня, отрицая мою гомосексуальную ориентацию, хотя знал, что это не так». (Frank Rector, The nazi extermination of homosexuals. Stein and Day, Scarborough House, Briarcliff Manor, New York 10510, появилось в ежемесячном журнале для геев в Монреале «La Berdache», sept. 1981.)
Пришла весна 1943-го. Отсюда было очень трудно понять, что происходит с рейхом. И народ, и армия казались более чем когда-либо преданными своему вождю. Пропаганда доходила до высот виртуозности. На каждом углу, в каждой витрине висела свастика, портрет фюрера или слоган, напоминавший, хоть в этом и не было никакой необходимости, при каком режиме живет Германия. Казалось, берлинцы вполне привыкли к этому.
Из того прозябания, в каком я тогда пребывал, вдруг всплывает воспоминание, чудесное, призрачное. Я осознал его лишь недавно, когда перелистывал в книжной лавке книгу о нацистской Германии, называющуюся «Именем расы». Там исследовалась проблема «Лебенсборна» и были подтверждающие фактическую сторону фотоснимки. [42] Вдруг я неожиданно наткнулся на один из них: я помнил этот «Лебенсборн», который находился в Бад-Польцине в Померании.
42
См. об этом: Marc Hillel, Аu nom de la race, Fayard, 1975.
В Германии существовала дюжина «Лебенсборнов». Это название было придумано — один из тех неологизмов, на которые нацисты были такие мастера: Либен — жизнь, а Борн — источник. Источник жизни, кипение молодой силы, превращался там в конвейер по производству белокурых младенцев, получавшихся от спаривания избранных партнеров «чистой арийской расы». После кощунственной церемонии крещения перед алтарем, на котором красовалась огромная свастика, когда перед колыбельками навытяжку стояли офицеры СС, этих младенцев записывали детьми одного отца: Адольфа Гитлера. [43]
43
«Возьмите тысячу молодых девушек. Заставьте их совокупиться с сотней молодых немцев. Устроив сотню лагерей с такими порядками, вы одновременно получите целое поколение из ста тысяч детей с чистой кровью». (Доктор Вильбард Хентшель в «Дер Хаммер», дневнике национал-социалистской пропаганды, Берлин, том 640, с. 17.) Лагеря «Лебенсборн», как и концлагеря, и «окончательное решение вопроса», являются изобретением того же Генриха Гиммлера, покончившего с собой в 1945 году во время краха Германии. Он же заявлял: «Живущие гомосексуальной жизнью отнимают у Германии детей, которых они ей должны». (Речь от 26 января 1938 года.) Его преследует одна навязчивая идея — чистота крови и бурное воспроизводство расы: «У меня есть замысел разыскать немецкую кровь по всему миру. Мы возьмем все, что хорошей крови [...]. Мы украдем даже их детей и воспитаем у нас». (Речь от 8 ноября 1938 года и 4 октября 1943 года. Цит. по: Jean Boisson, op. cit.)
Тем весенним утром 1943-го власти уведомили меня, что мне надлежит отправиться в Померанию, приблизительно на сто пятьдесят километров к северо-востоку от Берлина, с заданием, суть которого была мне неизвестна. В униформе, со своим «Бефелем», с приказом об обязательной отметке всех перемещений, я оказался перед охраняемым входом, над которым развевалось знамя со свастикой. Пройдя за ограду, я очутился в огромном парке, утопавшем в зелени и цветах, с бассейнами и птицами; среди всего этого виднелись отдаленные маленькие домики, там и здесь, множество любовных гнездышек, к которым шли, обнявшись, легкомысленно одетые парочки.
Оказавшись у центрального здания, я снова предъявил удостоверение. Мне оказали самый любезный прием. Показали мою комнату и выдали расписание празднеств, с указанием времени завтрака, обеда и ужина. Комната имела вид богатый и комфортабельный. Возле постели я обнаружил технологический шедевр той эпохи — миниатюрный радиоприемник, его можно было просто вставить в ухо и прослушать конечно же нацистскую пропаганду. Позже такую же техническую новинку я заметил в некоторых военных госпиталях рейха. Из окна я видел беззаботно фланирующие пары, вид у них был совершенно безмятежный. Мужчины, сплошь хорошо сложенные блондины, охотно гуляли с обнаженным торсом.